кобылу.
Отряд двигался по Фламиниевой дороге на север. Это была великолепная дорога: пять слоев камней, смешанных с бетоном. Максим знал: римские дороги переживут тысячелетия. И снова его охватило ощущение нереальности происходящего.
Кобыла быстро привела его в чувство. Вдобавок великолепная римская дорога оказалась очень жесткой на ощупь. Максим поднялся, ощупал бока. Кобыла взирала на него в кротком изумлении.
Максим тяжело вздохнул. Садиться верхом — без стремян — было мучением. Тут к нему подскочил Клодиан, помощник центуриона Септимия. Невыразительное лицо Клодиана озарилось подобострастной улыбкой. Максим молча отстранился и кое-как взгромоздился на лошадь. Он еще не забыл мятеж преторианцев. Не забыл занесенный меч.
Теперь Клодиан держался подчеркнуто вежливо, даже услужливо. Догадывался: император Траян встретит мятежников неласково. А если императорский секретарь поведает цезарю кое-какие подробности…
Кобыла взбрыкнула вторично, но Максим был начеку и сумел удержаться верхом. Понял, что отвлекаться нельзя ни на секунду. Все время следить — за правильной посадкой, за лошадью, за дорогой. Лишь изредка он отваживался бросить взгляд по сторонам.
На обочинах стояли милевые знаки. Через каждые пятнадцать миль располагались гостиницы. Максим осведомился, высока ли плата.
— Ничтожна, — ответил Элиан. — И за нее ты получишь множество удовольствий: спертый воздух, разбавленное вино, жесткую подушку и тюфяк, кишащий насекомыми.
Максим не стал требовать, чтобы они остановились в гостинице. Полагал, Элиан водворится в каком-нибудь богатом доме. Любой всадник или сенатор был бы счастлив оказать услугу начальнику императорской гвардии. Но Элиан предпочел мраморной вилле казармы городской стражи.
Последние два часа Максим смотрел прямо перед собой, на ровную полосу дороги, мелькавшую между ушами лошади. Спина и шея стремительно деревенели. Пожаловаться он не мог: во время тряски прикусил язык.
В казарму вошел на негнущихся ногах. Вяло прожевал кусок хлеба и повалился на жесткое ложе. Спать пришлось на животе.
Нет, он не изменил себе и не затосковал о благах цивилизации. И, даже увидев во сне автомобиль, бесшумно и плавно катящийся по дороге, нашел в себе силы проснуться.
Утром Аргус предложил Максиму место в своей повозке. Актер поблагодарил и отказался. Сам проповедовал: необходимость — лучший учитель. Стиснув зубы, взгромоздился на коня — по приказу Элиана отыскали тихого и смирного. Конь стоял, не шелохнувшись. При первой же команде перешел на рысь. Но на все попытки пустить его в галоп отвечал удивленным ржанием.
Пришлось отряду бодро рысить шесть миль до ближайшей почтовой станции. Затем их продвижение ускорилось более, чем хотел Элиан и ожидал Максим. Коня, доставшегося ему на этот раз, было не остановить. Максим, перестав заботиться о достоинстве, распластался на крупе, обхватив руками конскую шею. Конь летел стрелой и только у следующей станции остановился как вкопанный. Максим сполз на землю. Скакун был весь в мыле, а Максим чувствовал себя, словно после девятибалльного шторма.
Впрочем, вскоре он настолько освоился, что мог поспевать за отрядом.
Дорога вела на север. Сбегала с холма в низину и снова поднималась на холм. Через реки были перекинуты мосты, через болота — арочные виадуки.
В предгорьях начался мокрый снег. Элиан морщился, глядя на вырисовывающиеся впереди серые громады гор.
— В любой день снегопады могут закрыть перевал. Счастье, что зима стоит теплая.
Отряд торопился на север. Поля перемежались виноградниками. Голые сухие лозы навевали тоску. Леса, сменившие виноградники, также казались безжизненными. Деревья стояли в инее. Лишь иногда на ветке покачивался сморщенный, чудом уцелевший листок. Царила тишина. Порой на снегу виднелись отпечатки звериных лап. Однажды чуть не из-под самых копыт с тявканьем выскочила лисица.
Элиан нетерпеливо подгонял людей. Худой, жилистый, будто сросшийся с конем, он, казалось, никогда не уставал. Мог по четырнадцать часов не сходить с коня, довольствоваться самой грубой едой. В грубошерстной тунике, «галльских» штанах и коротком воинском плаще — сагуме (вместо посеребренных доспехов и льняной тунике) он ничем не выделялся среди простых солдат. Максим начал догадываться, почему Элиана любили в гвардии.
И снова его пронзило острое беспокойство: не на расправу ли потребовал Траян начальника гвардии? «Чепуха, — попытался уверить себя Максим. — Казнить Элиана император мог бы и в Риме».
Но тотчас нашлись возражения: «Казнить? На глазах гвардии? Какой кровью обернулось бы? Наоборот, разумнее оторвать Элиана от преданных солдат»…
Тревога не проходила.
В воздухе кружились снежинки. Под копытами коней снег превращался в жидкую грязь. Дорога закончилась. Всадники следовали один за другим по узкой тропе. Густо теснились сосны и ели.
Потом деревья отступили, и горы открылись во всем своем великолепии. Узкие хребты, острые пики, ледники.
«Альпы».
Максим однажды уже побывал здесь. Разумеется, мысленно. Когда читал книгу «Слоны Ганнибала». С замиранием сердца следил он за походом великого карфагенянина. Вместе с ним штурмовал неприступные скалы, вместе с ним безуспешно искал обходные тропинки, скользил и падал на обледенелых склонах, жег костры и поливал раскаленные камни уксусом, чтобы потрескались. Вместе с ним оплакивал гибель множества воинов и всех слонов, кроме одного…
Да, это был героический переход. Сейчас Максим почувствовал это особенно хорошо. Через горы давно были разведаны тропы, и не приходилось сражаться с враждебными племенами, но Альпы оставались Альпами. Головокружительные кручи, узкие глубокие ущелья, застывшие водопады.
На перевале их опять застал снег. Серые складки гор напоминали куски мятой ткани. Низкие тучи скрывали вершины. Но едва перешли перевал, разъяснило. Заблистали под солнцем ледники, заискрились снеговые шапки. Над головой синело небо, далеко внизу, под ногами, густо темнела зелень сосен. Узкая тропа вела в долину.
В Медиолане Элиан дал отряду три дня отдыха. Здесь Максима нагнал гонец, привезший письмо от Сервии.
Письмо начиналось необычно. Вместо неизменного римского «Сервия — Максиму» с прибавлением пяти неизбежных букв S.V.B.E.V. (сокращенная фраза: «Если ты здоров — хорошо, я здоров») в папирусе стояло: «Дорогой и нежно любимый Максим».
И написано это было по-русски.
Актер осторожно разгладил папирус. Сервия сдержала обещание.
Максим тотчас вспомнил спор, возникший однажды между ним и Гефестом. (При разговоре присутствовала и Сервия.) Вольноотпущенник уверял, что никакой язык не может сравниться с латынью.
— Мой родной — может, — возразил Максим.
Гефест презрительно фыркнул:
— Варварское наречие!
Максим не ответил, так остро вдруг захлестнула тоска по звукам родной речи. По городу детства. По маленькой пышечной на углу, куда бегал после уроков; по кинотеатру, в котором не пропускал ни одного фильма; по скверу, где кормил бродячих собак; по просторному двору, где гонял в футбол… Впрочем, на месте пышечной теперь «Макдональдс»; кинотеатр превратился в казино; сквер исчез под особняком; а двор забит машинами…
Максим потряс головой. Даже возвратись
