– Ты его выгораживаешь.
– Я? Да с чего бы? – Вика поднимает брови. – Этот свин меня по-жесткому подставил. У тебя снова ко мне претензии. А я вообще не люблю, когда у кого-то есть ко мне претензии. И честно ему так и скажу.
– Нет, не надо! – я нервно дергаю подбородком. – Не хочу это проговаривать. Зачем ему знать?
– Анжела, ну что ты как маленькая, – Вика вздыхает, как будто с легкой досадой, – мужик должен знать о своих косяках. И говорить ему надо словами через рот. Иначе он ни в жизнь не поймет, в каком месте накосячил и за что ему надо просить прощения.
С этим утверждением сложно спорить. В конце концов… Опыт отношений у меня был.
– Я сама скажу тогда.
Вика смотрит на меня в упор, а потом качает головой.
– Нифига ты ему не скажешь. Ты просто не хочешь, чтобы я сказала.
И все-таки её чутье – действительно вещь удивительная.
– Вика…
– Ну не спорь со мной, пожалуйста, – она ласково улыбается, – ему надо это знать. Надо! И поверь, я не постесняюсь в выражениях, только для того, чтобы лишний раз напомнить, что на самом деле – ему повезло, что я выбрала не его.
– Ты ведь все равно это сделаешь, да? – бессильно вздыхаю. – Что бы я ни сказала.
Она без лишних слов разводит руками и поднимается на ноги.
Мда. Надо бы рассердиться, да вот только никак не получается.
– В этом случае, спасибо, что зашла, – искренне благодарю, – я была рада тебя увидеть.
– Я надеюсь, что у нашего разговора будет еще больше положительных последствий, – Вика мне подмигивает напоследок, – если Ольшанский не приползет к тебе на коленях с букетом роз в зубах – скинь мне смсочку. Тогда сковородки я тебе подарю две. Тяжелую и очень тяжелую!
У самых дверей она останавливается, оборачивается ко мне, смотрит долгим взглядом.
– Еще кое-что скажу, – серьезно произносит она, – кое-что, до чего сама дошла с Ветровым. Есть многие вещи, за которые нельзя прощать. Мы все ощущаем их интуитивно. Но своего человека даже за непростительное можно простить. Переступить один раз через гордыню. Если он – твой, разумеется.
26. Разговор
Ник
Второй раз Вика заходит без стука. И выглядит не очень-то довольной. Что такого у неё случилось за эти сорок минут? Поругалась с Энджи? Не сказать, что очень неожиданно.
– Я ведь тебе сразу говорил, что это не самая лучшая идея, – произношу, застегивая запонки на рукавах рубашки. Глупо, конечно, иметь в шкафу больничной палаты дюжину деловых рубашек. Но Энджи они явно нравятся. По крайней мере, прикасается она ко мне чаще.
– Если хочешь выговориться – давай по-быстрому, Вик, – кошусь на часы и морщусь, – через час у Энджи вечерний осмотр, и во время него обычно гостей из палаты выставляют. А я – хочу к ней.
– Не волнуйся, – Вика покачивает головой, – я не отниму у тебя много времени. Просто срочно нужно рассказать тебе анекдот.
– Срочно? – приподнимаю брови. – Ты серьезно?
– Еще как!
Задумчиво опускаю взгляд на её талию.
– Ты уверена, что вас с Яром не надо поздравлять с новым пополнением? А то даже для самой себя ты сегодня потрясающе внезапная.
– Не там ты ищешь причины моей внезапности, – Вика нетерпеливо дергает подбородком, – так вот, анекдот. Анекдот про героя-любовника. Бегал этот герой-любовник по миру, встречался с женщинами. То с одной встречался, то с другой. Не пойми чего ему было надо. И вот довстречался он до того, что с последней своей женщиной даже в именах страстной ночью запутался. Конец.
Гоголевская немая сцена и та не передала бы удивления, с которым я уставился на гостью.
– Вик…
– Ты не понимаешь, где смеяться? – она меня перебивает. – Полностью разделяю. Я тоже не понимаю. Особенно если учесть, что имя-то в этой истории использовалось мое. Надеюсь, ты сам догадаешься, про остальных участников этой истории?
Смотрю на нее, смотрю, висну и висну, и наконец понимаю.
Она говорила с Энджи. Пришла от неё. Провела там больше получаса, значит, разговор у неё с Энджи состоялся. С Викки легко быть откровенным, это одно из её удивительных дарований. А судя по тому, что выжидающе она смотрит на меня и злость её явно адресована тоже по моему адресу…
– Нет!
– Да! – она рявкает так категорично, что мертвые и те из могил бы повскакивали, чтобы спросить, кто так орет и по какому поводу.
– Да, – кажется, Вика спохватилась, что перегнула палку и повторяет уже тише, скрещивая руки на груди, – да, Ник, да. Это ты у нас герой-любовник с маразмом. А уж кого ты там так называл, будем говорить?
– Но когда?
– Ты у меня спрашиваешь, да? – Вика округляет глаза. – Не ты ли час тому назад сетовал, что подвижек у тебя с Анжелой нет. Как держала на расстоянии, так и держит. Честно говоря, теперь я понимаю, почему.
Я зависаю. Потому что она права, ночь-то у меня с Энджи была всего одна, вариантов нет. Но я совершенно не помню про этот треш с именами. Собственно, я и ночь-то ту почти не помню. Только как у двери снятого наспех номера целовал Энджи и не понимал, почему раньше этого не делал. Номер помню уже хуже. А все, что было после – так и вовсе хранилось в памяти какими-то осколками. Как мял сначала её одежду, потом – кожу… Как целовал в шею и наслаждался своим именем в её устах. Как целовал ниже и ликовал от того, как весь воздух пропитывается жаркой сладостью её удовольствия. Но чем дальше, тем больше штормило меня от повышающегося градуса в крови. Все мельче становятся обрывки этих воспоминаний. Все больше провалы между ними. Так, например, я помню, как просыпался уже после, где-то между утром и ночью, когда голова еще была тяжелой, и понимание того, что я натворил, не добралось до рассудка.
Так вот тогда Энджи была смертельно хороша, только – даже во сне слишком грустная. И получается, что где-то в перерыве между этими эпизодами я…
– Господи, какой трындец, – смотрю вроде перед собой, но не вижу совершенно ни хрена. Пытаюсь принять это откровение. И ведь... Получается! По крайней мере, это действительно многое объясняет. И такое сильное отчуждение Энджи все это время.
– О, трындец – это очень слабо сказано, – Викки беспощадно кривит губы. – Мне теперь ужасно интересно, как ты намерен оправдываться.
– Я жутко перебрал тогда, – произношу и сам понимаю, насколько неубедительное это объяснение. Вот и Вика саркастично качает головой.
– Чтоб ты знал, обычно это считается отягчающим обстоятельством.
Знаю. Это даже не особо оправдание. Чистосердечное признание из разряда “все равно на плаху, так хоть умру покаявшись во всех грехах”.
Хотя мне умирать рановато. Мне еще минимум лет восемнадцать надо жить. А лучше – дольше.
