Если в первой лекции семинара еще может показаться, что здесь имеет место всего лишь риторическая аналогия, в дальнейшем Лакан все более напористо развивает эту тему, давая понять, что речь идет о вещах, с его точки зрения более чем принципиальных, хотя и остающихся пока на уровне развиваемой гипотезы:
«Уже начиная с яйца оболочки начинают посте пенно отслаиваться, и вы сами увидите насколько интересные формы этот процесс принимает – после наших прошлогодних топологических опытов с бутылкой Кляйна они вам вряд ли покажутся неожиданными. На схемах, которые эти оболочки собой иллюстрируют, прекрасно видны все способы перехода внутреннего во внешнее: во внешней полости плавает обернутый в амнион зародыш, в то время как сама амниотическая полость окружена эктодермическим лепестком и ее обращенная наружу поверхность служит продолжением поверхности эндобласты. Вам бросится, одним словом, в глаза аналогия между тем, что при „вырезании“ эмбриона от этих оболочек остается, с одной стороны, и тем загадочным, которое можно, как я показывал, отделить путем разреза от бутылки Кляйна – с другой»[63].
Особенной удачей своей концепции Лакан считал то, что она позволяет определенным образом подойти к особенно тщательно преследуемому аналитиками генитальному уровню влечения, неустранимая необходимость которого со времен Фрейда оставалась загадочной, в особенности в том, что касается женской позиции: «Признание обязательности наличия в функциональном фокусе желания пустого места и констатация того факта, что сама природа, сама физиология не сумела найти для своей реализации более подходящей точки, избавляет нас от необходимости строить вокруг пресловутого вагинального наслаждения воображаемые мифологические конструкции»[64].
Эта часть лакановской теории, даже не получив со стороны структуралистов столь же предметной критики, как его манера делать публичные заявления, тем не менее была встречена еще более холодно. Неизбежно воспринимаемое как возвращение в трясину «сходства», предположение о существовании «встречности» форм не могло не показаться слишком рискованным актом возвращения метафоры, неизменно стремящейся закрыть разрыв там, где на нем, с точки зрения критиков метафизики, следовало бы настаивать. С какой бы стороны к гипотезе встречности ни подошли – со стороны ли допущения, что воплощающие логику желания топологические формы каким-либо образом генетически обязаны «естественным» природным феноменам, или же, напротив, сама природа силится в невозможном акте «вторить» структурам, образованным посредством господства языка и матемы, – и в том и в другом случае попытка Лакана обречена была с точки зрения той же дерридианской деконструкции выглядеть довольно скверно.
Тем не менее Лакан полагал намеченное им учение о синхронии природного и структурного наиболее сокровенной и важной частью собственной теории не по причине выписываемой здесь себе самому индульгенции на понижение теоретической планки. Мысль Лакана заключалась вовсе не в том, что «природа» мистически вторит матеме – в этом случае его идея действительно не выходила бы за пределы намерений философов эпохи Возрождения поверить сущее математикой, чтобы удостовериться в его разумности на всех уровнях. Напротив, в воссозданном им соотношении сфер обе из них не взаимодействуют непосредственно или же под управлением общего для них некоего высшего начала, а наталкиваются на одно и то же препятствие, которое воплощается в них по-разному.
Так, в природе это препятствие выступает в виде «внешнего» ограничения, вследствие которого формирование материи выступает в виде вынужденного, как бы подвергающегося давлению снаружи, сворачивания трехмерных форм (в том числе стенок, из которых состоит сома живых организмов, включая ее оболочки и полые органы, а также кульминационные пункты, соответствующих выходу трубчатых протоков наружу – то, что Лакан как раз и называет «анатомией»). Напротив, сфера структур, доступных восприятию исключительно через матему, репрезентирует системообразующее для них препятствие «изнутри» – в самой точке вворачивания, вокруг которой происходят события, для природных форм немыслимые, но также судьбоносные для существ, обладающих одновременно и анатомией, и доступом к означающему.
Тем самым каждый уровень по-своему перерабатывает изначальную блокировку, одновременно пытаясь ее обойти и подчиняясь ей, и особенность положения говорящего субъекта заключается в том, что он подчинен последствиям, одновременно проистекающим из сопротивления обоих сфер[65]. Грубо говоря, если на уровне ограничения сомы для субъекта открывается перспектива желания как поиска удовлетворения, в том числе удовлетворения невозможного, то происходящее в области образования матемы сталкивает его с тревогой.
Функционирующая здесь связь, таким образом, не опирается ни на сходство, ни на смежность, и на само наличие связи как таковой указывает лишь гипотетический общий пункт, обнаруживаемый на границе обусловленного анатомией устремления говорящего субъекта к объекту: «Точка желания и точка тревоги здесь совпадают. Но, совпадая, они между собой не смешиваются, оставляя место для того „и все же“ (pourtant), от которого диалектика нашего восприятия мира неизменно отталкивается»[66].
Здесь необходимо задаться вопросом о том, имеем ли мы дело с непрерывным рядом (потенциально бесконечным или же нет – это еще один дополнительный вопрос) пошагово ослабевающих связей или же имеет место структурная дискретность, принципиально отделяющая одни группы связей от других. В пользу последнего допущения говорит аргумент, поначалу могущий показаться опирающимся на чисто исторические обстоятельства развития теории, в рамках которой функционировала структуралистская мысль. Так, на отрезке, где концентрация событий этой мысли достигла максимума – приблизительно от 1962–1964 года, когда теория Лакана вошла в фазу зрелости, а также начали появляться первые работы, предварительно подытоживающие присущий структурализму тип опоры на разрабатываемые в нем основные виды связей («Марсель Пруст и знаки» Делеза, «Структурализм как деятельность» Барта) и до завершающей фазы концентрации 1979–1983 годов, отмеченной по краям «Аллегориями чтения» де Мана и первой частью «Кино» Делеза – пара метафоры и метонимии, постоянно колеблемая актами взятий на вооружение или отказов от преимущества того или другого ее члена, была определяющей. В 1967 Делез прямо заявляет, что «структурализм весь проникнут рассуждениями о риторике, метафоре и метонимии; так как сами эти образы определены структурными перемещениями, которые учитывают сразу и прямой, и переносный смысл»[67]. Таким образом, Мм-пара (где обозначение прописной и строчной буквами, соответственно, указывает на сильный и слабый тип связи) указывала на множество метафорических и метонимических связей как на потенциально замещающих, заземляющих или же подрывающих друг друга.
