– Кончилось твое раздолье, старая шлюха, – приговаривала женщина.
Она была гораздо моложе Полиссены, носила брюки и пистолет за поясом.
Потрясенная, Полиссена не испытывала ни боли, ни ужаса, а только чувство покорности безрассудной и грубой силе. Без единой слезы, без слова протеста она позволила, чтобы надругались над ее прекрасными волосами.
Вошел молодой человек с тазиком, полным воды, помазком и куском грубого хозяйственного мыла. Положив все это на стол, он вынул из кармана куртки бритву.
Полиссена узнала его. Это был Пьерино, сын местного цирюльника Антонио. Сверстник Эмилиано, он часто играл вместе с другими ребятами в саду виллы «Эстер», и она угощала его иногда плиткой шоколада, который он очень любил.
– Пьерино, – тихо сказала Полиссена, поднимая на него измученное горем лицо, – что ты собираешься делать?
– Синьорина Монтальдо, – пробормотал парень, заливаясь краской стыда, – мне приказано обрить вас наголо, иначе меня убьют. Но будьте спокойны, я не сделаю вам больно, – добавил он сочувственно.
Не успел парень закончить свое дело, как вошел бородатый мужчина с банкой, наполненной красным лаком, и с кисточкой в правой руке. Глумясь, он нарисовал на голом черепе Полиссены скрещенные серп и молот.
– Вот теперь порядок, – хохотнул он, гордясь своей работой. – Теперь тебя можно вывести на люди.
Через минуту, подталкиваемая в спину, вместе с несколькими другими незнакомыми ей женщинами, Полиссена оказалась на деревенской площади. Разгоряченная толпа, собравшаяся здесь, встретила их смехом и улюлюканьем. Осыпаемая оскорблениями, издевательствами и насмешками толпы, Полиссена в ужасе озиралась по сторонам. Только теперь она что-то начала понимать. Ее позорили за то, что она общалась с Карлом Штаудером, немцем, а значит, врагом всех этих собравшихся на площади людей. А для нее он был единственной настоящей любовью в ее жизни.
От всего пережитого, от этого непереносимого ужаса и стыда она уже почти теряла сознание, когда знакомое лицо мелькнуло перед нею среди озлобленных насмехающихся лиц. Микеле пробивался к ней сквозь гогочущую толпу и наконец оказался рядом.
– Пойдемте со мной, синьорина Полиссена, – сказал он ей.
Микеле покрыл ее голову выцветшим ситцевым платком и, обняв за плечи, вывел из толпы. Никто не помешал ему: его здесь знали и уважали.
Они прошли метров сто, и Микеле свернул за угол старого дома.
Там, засунув руки в карманы и устремив мрачный взгляд в пустоту, ждал их возле машины Эдисон. Полиссена опустила глаза и не нашла, что сказать брату, которого увидела в первый раз за полтора года после бегства в Швейцарию. И он ничего не сказал ей. Он просто взял ее под руку и распахнул перед ней дверцу машины. Полиссена села в автомобиль и оказалась на заднем сиденье рядом с Эстер.
– Поедем домой, – сказала невестка, обнимая ее.
И обе они молча заплакали, в то время как Микеле, запустив мотор, выруливал на дорогу к дому.
Так закончилась война для семейства Монтальдо.
Июнь 1948 годаМИЛАН
Глава 1
Про секретаршу Монтальдо синьорину Гранчини говорили в издательстве, что она не женщина, а прусский унтер-офицер. Она работала с ним с двадцати лет, а теперь ей уже было под сорок.
Высокая, костистая, с черными волосами, заплетенными в косу и наподобие короны уложенными вокруг головы, с густым пушком на верхней губе, который не могла скрыть даже перекись водорода, она имела вид внушительный и серьезный. А крупная бородавка под нижней губой подчеркивала ее квадратный подбородок.
Еще в молодости, чтобы помочь семье после смерти отца, она бросила педагогические курсы и поступила на работу в издательство «Монтальдо», где вскоре сумела выделиться своим исключительным служебным рвением и преданностью хозяину. Уже при первых контактах Эдисон заметил в ней эти качества и понял, что нашел нужного человека. Он воспитал, вернее, выдрессировал ее, сделав из нее верную рычащую собаку, которая принимала корм и ласки только из его рук. А вокруг сеяла страх и трепет.
Достаточно было одного ее имени, чтобы вызвать у сотрудников панику или надежду. Даже самые добросовестные служащие знали, что от вмешательства синьорины Гранчини в нужный момент может зависеть вся их карьера. Монтальдо же она была предана слепо и беззаветно. Когда говорила о нем со своими близкими, то произносила «мой хозяин», «мой патрон» тем же самым вдохновенным тоном, каким иная монахиня сказала бы «мой бог».
В представлении синьорины Гранчини Эдисон Монтальдо был больше чем богом: она оберегала его от врагов, защищала от нашествия друзей, разгоняла нежелательных посетителей. Если бы Эдисон приказал ей однажды, она бы, не рассуждая, бросилась за него в огонь.
У нее была своя обширная сеть информаторов, которые, хоть и сотрудничая с ней, называли ее «шпионкой издателя». Синьорина Гранчини знала все и про самого Эдисона. Но ее моральные принципы, на основании которых она так сурово судила других людей, становились эластичными, как резина, когда речь шла о галантных приключениях и любовных интрижках хозяина, в курсе которых она неизменно была.
Она так и не вышла замуж, а с тех пор как ее мать умерла, а средняя сестра ушла в монахини, она жила на виа Сольферино со своей младшей сестрой. Сестра занималась домом, а она могла полностью посвятить себя своей исключительной миссии – быть весталкой этого учреждения, где проводила двенадцать часов в день с восьми утра до восьми вечера, работая часто по субботам, а в случае необходимости и в воскресенье.
На ее письменном столе всегда стояли распятие, сосуд со святой водой, литография Лурдской мадонны и фото ее покойных родителей рядом с сестрой-монахиней. Четким почерком синьорина Гранчини заносила в черную тетрадку, которую ревниво хранила в своем столе под замком, все сколь-нибудь значительные события дня, все звонки и разговоры. А вечером, подписав корреспонденцию, раскрывала перед Эдисоном свой персональный кондуит. Она смаковала самые лакомые новости, испытывая огромное удовольствие от интереса хозяина к своей работе. В такие моменты она чувствовала себя столпом этой фирмы, которая процветала в немалой степени благодаря и ее заслугам. Ее отчеты были точными и неглупыми, а описания внутренней жизни издательства – не лишенными интереса; они касались рабочих, служащих и всего руководящего состава.
– Новенькая в отделе упаковки, некая Элиза Конфорти, – начинала она, стоя возле Эдисона, – была застигнута во время обеденного перерыва в интимных отношениях с начальником склада.
Это был серьезный проступок, заслуживающий немедленного увольнения, но Эдисон умел смотреть сквозь пальцы на некоторые столь понятные ему человеческие слабости, всегда запоминая их, однако, чтобы воспользоваться потом как орудием шантажа.
– В каком смысле интимных? – с лукавым видом спрашивал Монтальдо.
