– Но почему? – с удивлением спросила Полиссена.
Моссотти закусил губу, прежде чем ответить, и помедлил, подыскивая подходящие слова.
– Вы должны доверять мне, синьорина Монтальдо, – почти умоляюще сказал он. – Послушайте меня, и вы не раскаетесь. И еще. Не впускайте больше на виллу этого немецкого офицера. Вы меня поняли, не так ли?
Полиссена густо покраснела.
– Но что вы говорите, Моссотти, – залепетала она. – Я… Я не понимаю.
– Нечего и понимать, синьорина Монтальдо, – отрезал он. – Вопрос в том, принять или не принять дружеский совет. Власть немцев и чернорубашечников подходит к концу, – продолжал Моссотти, понизив голос, – и здесь с минуты на минуту начнется светопреставление, – прошептал он, приложив палец к губам.
Вошли двое, пожилой мужчина и женщина лет за тридцать, и оба как-то странно взглянули на Полиссену.
– Три лимона – это все, что у меня есть. Такие, к сожалению, времена, – повысив голос, сказал Моссотти, чтобы вошедшие слышали. – Передайте привет нашей Анджелине. Пусть побыстрее поправляется, – попрощался он.
Полиссена вышла из гостиницы в глубокой растерянности. Положив в корзинку, прицепленную за руль, сахар и лимоны, она села на велосипед и поехала по дороге, которая вела к дому. Солнце припекало, и вскоре она успокоилась, забыв о предостережениях Моссотти, отдавшись блаженству этого весеннего дня.
Она проехала совсем немного, когда в глубине улицы возникли силуэты немецких машин, которые оказались началом целой колонны. Полиссена затормозила, сошла с велосипеда и стала на обочине дороги. Придерживая его за руль, она пропускала мимо себя длинную колонну, которая с оглушительным шумом, поднимая пыль и отравляя воздух своими выхлопами, выезжала из Белладжо.
Это могло быть обычным перемещением войсковых частей, но инстинкт подсказывал ей, что это самое настоящее отступление. С волнением она вспомнила о Карле. Раз немцы уходят, естественно, и он покидает селение. Не попрощавшись? Не сказав ни слова? Она почувствовала, как что-то в груди у нее болезненно сжалось, и непереносимая тошнота подступила к горлу. Ее большая любовь, это нежное чувство, которое служило ей утешением, скоро должна угаснуть.
Полиссена стояла неподвижно, как статуя, когда увидела Карла, проезжающего мимо в легковой машине, разрисованной пятнами маскировки. Он тоже заметил ее и приказал водителю остановиться у обочины. Быстро выпрыгнув из машины, Карл пошел ей навстречу.
– Я заходил попрощаться с вами, синьорина Полиссена, – с грустным видом сказал он, – но не застал вас на вилле. – Глаза его лихорадочно блестели, на лице застыло отчаяние. – Никто не открыл мне ворота!
– Я спускалась в Белладжо, – тихо сказала Полиссена, так, словно они были здесь одни, словно не было гудящей автоколонны, не было грохота и пыли, которые наполняли воздух, заглушая ее слова.
– Срочный приказ уезжать, – пробормотал лейтенант. – Мы возвращаемся домой, синьорина Поднесена, – пояснил он.
– Мне очень жаль, – едва не плача, сказала она.
Если немцы уходят, это значит, что война кончается, но сейчас Полиссена предпочла бы, чтобы она продолжалась, лишь бы не расставаться с Карлом, не терять свою любовь.
– Я вернусь после войны, – пообещал он. – Если вы захотите…
Полиссена не могла проронить ни слова – тугой узел сжимал ей горло. Поэтому она ограничилась лишь кивком.
– Ich liebe dich, meine Poli!..[8]– крикнул немец, чтобы быть уверенным, что шум движущейся колонны не заглушит эти слова.
Полиссена покачнулась, услышав это. Никто никогда не объяснялся ей в любви столь торжественно, и никто никогда не называл ее Поли до сих пор.
Достав бумажник, который лежал в корзине на руле велосипеда, она открыла его и вынула удостоверение личности. На документе была наклеена ее фотография. Этот снимок, сделанный много лет назад и очень хорошо удавшийся, странным образом молодил ее: она казалась на нем почти девушкой.
– Это тебе, – протянула она Карлу документ. – Помни меня и возвращайся после войны, – прошептала она, и ее большие мечтательные глаза наполнились слезами.
– Я вернусь, – пообещал Штаудер, пряча удостоверение во внутренний карман мундира.
Он встал навытяжку и, щелкнув каблуками запыленных сапог, слегка наклонил голову, затем повернулся и пошел к машине, ожидавшей его у края обочины. Он занял свое место рядом с водителем, и его пятнистый «Опель» рванулся вслед колонне, которая за это время уехала далеко вперед.
– Ich liebe dich, meine Poli… – повторила Полиссена, глядя вслед колонне и понимая, что ее прекрасная любовная история удаляется от нее.
Неожиданно воздух разорвал звук взрыва и вслед за ним яростная стрельба. Группа вооруженных людей открыла перекрестный огонь по машине лейтенанта. Заднее стекло ее помутилось от трещин, зияя темными дырами пробоин. «Опель» замедлил свой ход и, неровным зигзагом отвернув вправо, ткнулся носом в кювет.
Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. В наступившей тишине дверца автомобиля медленно приоткрылась, и из нее показался лейтенант Штаудер. Он обернулся к Полиссене залитым кровью лицом, открыл рот, точно хотел ей что-то сказать, и тут же рухнул замертво возле колес. Немецкая колонна, уже скрывшаяся вдали, не замедлила своего хода.
– О господи!.. – крикнула Полиссена и бросилась к убитому офицеру.
Упав рядом с ним на колени, она тормошила его, лихорадочно вытирала платком его залитое кровью лицо, горестно взывала к нему, но лейтенант ее больше не слышал. Здесь, на этой пыльной обочине, кончилась ее единственная в жизни любовь.
Чьи-то грубые сильные руки оторвали Полиссену от бездыханного тела.
– Это она! – яростно ткнула в нее пальцем перепоясанная патронташем женщина с пистолетом в руках. – Шлюха этого немецкого офицера.
Несколько партизан с решительным видом схватили и подняли Полиссену, оторвав от тела убитого лейтенанта.
– Посадите ее в грузовик и отвезите в муниципалитет, – приказал их командир с трехцветным платком на шее.
То, что случилось с ней, Полиссена осознала позднее, но в тот момент единственное, что она видела перед собой, было безжизненное тело Карла.
Когда же она снова начала воспринимать действительность, ей показалось, что она погрузилась в какой-то жуткий кошмар, от которого не может избавиться. В маленькой убогой комнатке, прокуренной и грязной, где стояли лишь письменный стол у окна и пара расшатанных скрипучих стульев, ее бросили на один из них. На полу среди порванных портретов Муссолини и Виктора Эммануила III валялось маленькое деревянное распятие. Ей связали руки за спиной, и та же самая женщина, которая первой подошла к ней, вооружившись ножницами, принялась состригать ее длинные волосы.
