Тем не менее определенные изменения в плане понимания жителем села своего места в политическом мире, пусть даже и не такие существенные, как в сфере социальной идентичности, все же происходили. И связаны они были прежде всего с усилением степени интеграции индивида и власти в процессе различного рода коммуникативных практик, а также деятельности новых социальных институтов (в частности, колхозов), в свою очередь, также предоставляющих индивиду определенный набор подобных практик. Поскольку мы рассмотрели ряд конкретных ситуаций подобной коммуникации во второй главе книги, то здесь не будем подробно рассматривать частные аспекты идейно-политического взаимодействия власти и крестьянства, а попытаемся обрисовать общую линию эволюции жителя села, как политического субъекта в 1930-е годы.
Наверное, наиболее существенным изменением в организации социального пространства северной деревни в 1930-е годы стало массовое создание колхозов. В это время каждый крестьянин был поставлен перед насущным выбором: вступать или не вступать в колхоз. Как мы уже отмечали выше, отношение к коллективным хозяйствам среди крестьянства Русского Севера на рубеже 1920-х — 1930-х годов было крайне отрицательным. В предельно сжатой форме мнение жителей села относительно вступления в колхоз можно выразить поговоркой, бытовавшей во время коллективизации в Вологодском округе Северного края: «Дурак тот крестьянин, который идет в колхоз»[511]. В ряде случаев для того чтобы сформировать коллективы, поборникам «великого перелома» приходилось в качестве альтернативы предлагать упорно не желавшим коллективизироваться крестьянам арест и отправку их на Соловки и прочие «перспективы» подобного свойства[512]. Не случайно в деревенской частушке 1930-х годов пелось: «Последний раз с милым гуляю в это воскресенице / Меня-то приняли в колхоз, его на выселение»[513]. Вероятно, не всегда этот выбор стоял так однозначно жестко, тем не менее власть с помощью репрессивных мер, а впоследствии налогового пресса в отношении единоличников добилась своего.
Уже вскоре после коллективизации жители села смогли осознать более выгодное положение обладателей статуса колхозника. Покидать колхоз они теперь не желали. Так, один из колхозников следующим образом описывал колхозные порядки: «…нас стариков гонят везде на работу. Такую дают не под силу, меня заперли в перевозочную артель за грузом, ездить где надо, мешки таскать, у меня опять образовалась вторая грыжа выше пупа, а то говорят с колхоза вон если не поедешь»[514]. Выходит, человек готов был терпеть лишения и физическую боль, лишь бы сохранить статус колхозника. Об этом же красноречиво свидетельствуют и письма крестьян, пытавшихся обжаловать их исключение из колхоза[515]. «За глаза» колхозную жизнь крестьяне могли поносить, однако за колхоз они предпочитали держаться. Членство в колхозе — при всех очевидных его издержках — все же предоставляло жителю села в 1930-е годы определенные гарантии (пусть даже минимальные) от возможных эксцессов государственной репрессивной политики, становилось залогом относительной стабильности в жизни. Вместе с тем, вступая в колхоз, крестьянин включался в социальный проект большевиков, присоединялся к массе таких же «строителей социализма» в деревне. Может показаться парадоксальным, но такое отношение к колхозам свидетельствовало о том, что власть выполнила важный пункт своей программы, доказав наконец упрямым крестьянам все преимущества коллективных хозяйств.
Другой формой интеграции крестьянина в советскую политическую систему являлось стахановское движение. Отношение большинства крестьян к труду вне своего личного хозяйства хорошо известно. Показательно в этом плане отношение жителей северной деревни к лесозаготовкам, на которые крестьян «загоняли из-под палки», порой используя ту же, как и в случае с принуждением к вступлению в колхоз, угрозу отправить на Соловки. В отдельных случаях крестьяне Севера публично изъявляли готовность нанести себе телесные повреждения или оказать вооруженное сопротивление представителям власти лишь бы избежать этого ярма[516]. Отношение к колхозному труду тоже стало «притчей во языцех». М. Н. Глумная даже написала специальную статью, посвященную бесхозяйственности в колхозах. По ее данным, в большинстве своем колхозники работали в колхозе «неспешно», без всякого внимания к агрокультуре и скоту, проявляя полнейшее безразличие к результатам своего труда. Исключение составляли, по мнению исследовательницы, только сталинские ударники[517]. Приобщение крестьянина к этой субобщности внутри колхозного социума творило просто чудеса в плане повышения производительности труда. Так, житель Усть-Кубинского района А. А. Архипов, страстно желая стать передовиком, писал секретарю Вологодского обкома ВКП(б) П. Т. Комарову: «…мне 25 лет, сейчас у меня средняя производительность за полмесяца 133 %, хочу быть передовиком, поэтому взял на себя обязательство поднять производительность труда [до] 160 % и выполнить за сезон 230 норм, вызвал всех лесорубов нашего участка, вызов мой лесорубы приняли и обязались выполнить план 4 квартала к дню выборов в местные советы депутатов трудящихся и мы это сделаем»[518]. О «волынке» в таких условиях не могло идти и речи. Показательно, что помимо обещания ударно работать, А. А. Архипов, подчеркнуто привязывал производственную деятельность к событиям в политической жизни страны. В этом — вся суть советской социально-политической модели, где успешная трудовая деятельность могла служить показателем лояльности государству, а социальный статус обязательно обладал своими политическими коннотациями.
