Однако цесаревна и не скрывала от дипломатов отсутствия у нее организованной поддержки: «На здешний народ не надо смотреть, как на прочие нации, где для успеха плана необходимо, чтобы все меры были обдуманы, приняты и обусловлены заранее, здесь же… слишком велико недоверие между отдельными лицами, чтобы можно было заранее привести их к соглашению; главное состоит в том, чтобы заручиться их сочувствием отдельно, а как скоро начал бы действовать один, всё двинулось бы, как снежная лавина: всякий с удовольствием бы присоединился к движению, считая, что он равным образом разделит и славу успеха; в худшем же случае она, принцесса, предложит себя в предводители гвардии»401.
Дочери Петра Великого нельзя отказать в понимании трудности стоявшей перед ней задачи: в условиях склок и разброда создать сплоченную опору из высших сановников было едва ли возможно. Но интересно, что кандидатка на трон предполагала обратиться к гвардии только в «худшем случае». Очевидно, началом «лавины», которая должна была вознести ее к власти, могла стать смерть царя-младенца. В разговорах с Шетарди она не раз высказывала предположение (или надежду?), что мальчик «непременно умрет при первом сколько-нибудь продолжительном нездоровье»402.
В этом случае — при отсутствии другого законного наследника «из того же супружества» — завещание Анны Иоанновны теряло силу, Анна Леопольдовна лишалась оснований претендовать на регентство, а Елизавета обретала бесспорные права на престол как дочь царствовавшего императора. В такой ситуации выступление нескольких высших должностных лиц, не выходящее за рамки придворного круга и без какого-либо насилия, вполне могло предоставить корону дочери Петра.
Но прогноз относительно близкой смерти императора оказался ошибочным, а переговоры с Нолькеном и Шетарди подталкивали принцессу к действиям накануне шведского вторжения. Шетарди подробно докладывал в донесениях в Париж, как они с Нолькеном пытались добиться от Елизаветы согласия на ревизию условий Ништадтского мира. Но о конкретной подготовке переворота он мог сообщить очень немногое — и то со слов Лестока или другого поверенного принцессы, саксонского искателя приключений Христофора Якова Шварца, успевшего съездить с посольством в Китай, поступить на службу в географический департамент Академии наук и состоявшего придворным музыкантом Елизаветы.
В переписке Шетарди не раз фигурировал «план принцессы Елизаветы», но о его деталях и исполнителях посол ничего сообщить не мог. Только в депеше от 19 мая 1741 года он упомянул о каких-то гвардейских офицерах, согласно информации Шварца, готовых к действию. Затем Шварц передал послу, что некие офицеры были взволнованы предполагавшимся браком Елизаветы с принцем Людвигом, братом Антона Брауншвейгского403.
Заявления Елизаветы о готовности ее «партии» стали вызывать сомнения у дипломатов. Перед отъездом Нолькен настойчиво пытался уточнить количество ее сторонников в гвардии, но цесаревна ограничилась лишь обещанием действовать со своей «партией» мужественно. Уже после начала военных действий в августе она поставила Шетарди в известность о том, что раздала своим приверженцам две тысячи рублей. В начале сентября Шварц занял у Шетарди две тысячи червонных, сообщив ему, что каждый из солдат, отправленных на фронт в составе сводного гвардейского отряда, получил от принцессы пять рублей404.
На этом вся информация французского посла о подготовке заговора заканчивается. 15 сентября Елизавета заявила Шетарди, что действия ее сторонников будут безуспешны, пока шведы не сделают всего, что обещано, то есть не объявят о появлении в Швеции голштинского принца и не распространят прокламацию против «иноземного правления» в России405. Обещание было исполнено. Однако на русскую армию шведский «пашквиль» впечатления не произвел — о нем молчат и доклады главнокомандующего, и дела Тайной канцелярии. Зато реакция правительства была резкой: 22 сентября к главнокомандующему П. П. Ласси полетели указы о вскрытии в Риге и Ревеле поступавшей из центра почты и о расправе с распространителями «бесчестных писем» неприятельской стороны: «…живыми на кол посадить надлежит». Все солдаты и офицеры, обнаружившие подобные воззвания, должны были немедленно сжечь их «бес прочтения» под страхом жестокого наказания406.
С этого времени и до самого переворота Шетарди так и не смог сообщить в Париж ничего обнадеживающего о действиях сторонников Елизаветы. За день до переворота посол уже без всякого энтузиазма докладывал: «Если партия принцессы не порождение фантазии (а это я заботливо расследую, обратившись к ней с настойчивым расспросом), вы согласитесь, что весьма трудно будет, чтобы она могла приступить к действиям, соблюдая осторожность, пока она не в состоянии ожидать помощи…»407
Можно предположить, что инициаторы заговора скрывали свои планы и состав участников от Шетарди. Но тогда трудно объяснить тот факт, о котором французский посол сообщал 15(26) октября 1741 года: к нему в полночь явился камергер Елизаветы с заявлением, что, по сведениям принцессы, царь умер, и спросил, что делать408. Шетарди спросонья вынужден был давать инструкции: Елизавете нужно срочно «сговориться с членами партии» и лично возглавить их. И это при наличии якобы широкого круга заговорщиков-офицеров во главе с опытными генералами и при поддержке первых лиц государства?
Беспомощность, проявленная Елизаветой Петровной, как и отсутствие информации о ее сторонниках, заставляют предположить, что заговора с участием высокопоставленных лиц не было. Все сведения о нем содержатся лишь в донесениях Шетарди и Нолькена, которые получали их со слов самой Елизаветы, Лестока и Шварца и не имели возможности проверить. Напомним, что предупреждение о заговоре, сделанное Финчем Остерману и Антону Ульриху, также основано на полученных англичанами в Швеции данных из донесений Нолькена, к которому они поступали из тех же источников.
Если усомниться в реальности заговора, становится понятным отсутствие каких-либо сведений о нем в делах Кабинета министров и Канцелярии тайных розыскных дел. В таком случае объяснимо и отсутствие правительственных репрессий и после сообщения Финча, и после письма Линара, в августе 1741 года предупреждавшего правительницу о «мятежных замыслах» иностранного министра. Ночные разговоры Елизаветы с французским послом беспокоили Остермана, но реальной опасности не представляли. Материалы следствия по делу министров Анны Леопольдовны не содержат никаких указаний на то, что слежка за домом Елизаветы, продолжавшаяся до осени 1741 года, дала какие-то результаты.
Главной причиной переворота традиционно считался патриотический подъем в обществе. Однако приводимые в доказательство факты относятся только к гвардии (точнее, к ее «старым» полкам) и так же, как свидетельства Миниха-отца и Манштейна, в значительной части извлечены из донесений иностранных дипломатов. Хотелось бы знать, какими в действительности были политические симпатии офицеров, чиновников и простых городских обывателей, но пока такой картины у нас нет. Что касается признания за Елизаветой прав на престол, то едва ли оно было единодушным; до нас дошли и совершенно противоположные отзывы. Так, например, в октябре 1740 года крепостные князя Мышецкого в избе обсуждали текущие политические новости и рассуждали, кому быть царем после Анны Иоанновны. Когда прозвучало имя Елизаветы, хозяин дома Филат Наумов, лежа на печи, «отвел» ее кандидатуру как недостойную: «Слыхал он, что она выблядок»409.
