– Пойдем ужинать, – сказал он после долгой паузы.
За столом сидели посольские, все бледные, потные и плохо выбритые. Долгие дни Мамели и служащие посольства прожили, как гарнизон осажденной крепости. Теперь осада закончилась, но не было воды, света и газа. Ливрейные слуги были безупречны, хотя испуг еще не сошел с их заспанных лиц. Отсвет свечей дрожал на хрустальных бокалах, на серебре, на льняных скатертях. Мы ели суп, потом сыр и апельсины. После ужина Мамели повел меня в свой кабинет, мы начинали беседу. Я спросил:
– Где Спин?
Печальный Мамели пристыженно посмотрел на меня и ответил:
– Он заболел.
– Бедняга Спин! Что с ним?
Мамели покраснел и смущенно, не глядя на меня, ответил:
– Я даже не знаю, что с ним. Он болен.
– Наверное, не так серьезно.
– Да, сущие пустяки, – поспешно ответил Мамели. – Должно быть, ничего страшного.
– Хочешь, я посмотрю?
– Не стоит, спасибо, – ответил Мамели и снова покраснел, – лучше оставить его в покое.
– Мы ведь со Спином друзья, он будет рад видеть меня.
– Да, конечно, он будет рад, – сказал Мамели и поднес ко рту стакан с виски, – но, наверное, лучше оставить его в покое.
– Ему пойдет на пользу увидеть старого друга, – сказав это, я встал. – Где он? Пойдем пожелаем ему доброй ночи.
– Ты же знаешь Спина, он не любит лечения. Не терпит ни докторов, ни санитаров. Хочет выздороветь сам. – Мамели, не вставая, взял тем временем бутылку «Джонни Уокера» и произнес, улыбаясь: – Еще немного виски?
– Спин не болен, – сказал я, – он разозлился, что ты не берешь его больше на охоту. Ты стал лениться в последнее время. Привыкаешь к комфорту, не выходишь из дома. Плохой признак. Признак старения. Разве неправда, что ты обленился?
– Неправда, – сказал Мамели и покраснел, – неправда, я беру его на охоту раз в неделю. За последнее время мы совершили прекрасные вылазки, побывали на Фрушка-Горе, провели там три дня, это было ровно месяц назад перед отъездом моей жены. Я тебе говорю, он не сердится на меня, он болен.
– Тогда пойдем, посмотрим, – сказал я и направился к двери. – Где он?
– В подвале, – ответил Мамели и опустил глаза.
– В подвале?
– Да, в подвале, в убежище.
– В убежище? – переспросил я и внимательно посмотрел на Мамели.
– Я все перепробовал, он не хочет возвращаться, – ответил Мамели, держа глаза долу, – уже почти десять дней он сидит в убежище.
– И не хочет подниматься наверх? Тогда пойдем вниз мы.
Мы спустились по лестнице, освещая дорогу керосиновой лампой. В самом темном углу подвала на подстилке из диванных подушек, свернувшись клубком, лежал Спин. Вначале я заметил мягкий, испуганный блеск его глаз, потом услышал, как он бьет хвостом по подушкам, затем тихо сказал Мамели с последней ступеньки:
– Что с ним за чертовщина?
– Он заболел, – ответил Мамели.
– Хорошо, но чем?
– Он боится, – тихо сказал Мамели и покраснел.
У Спина действительно был вид собаки, охваченной страхом, великим страхом. К страху добавилось чувство стыда: как только он увидел меня – а узнал он меня и по запаху и по голосу, – опустил уши, уткнулся мордой в лапы, поглядывая на меня исподтишка и медленно пошевеливая хвостом, как делает собака, когда ей стыдно. Он отощал, ребра натягивали шкуру, бока запали, глаза слезились.
– О Спин! – воскликнул я с жалостью и упреком.
Спин внимательно посмотрел на меня умоляющим взглядом, потом на Мамели взглядом разочарованным, и тогда я понял, что в нем смешались многие чувства: страх, разочарование, горечь и немного сострадания, да-да, немного жалости.
– Здесь не только страх, – сказал я, – а что-то еще.
– Что еще? – живо сказал Мамели, обрадовавшись.
– Не один только страх… какое-то интимное и глубокое чувство. Подозреваю и надеюсь, что дело не только в страхе. Страх – подлое чувство. Нет, здесь дело не только в страхе, – сказал я.
Спин слушал меня, навострив уши.
– Ты снял тяжесть с моей души, – сказал Мамели, – в нашем доме никогда не было трусов. Это был бы первый случай в моем роду. Мы, Мамели, были всегда храбрецами, и для меня было бы большим горем, если бы Спин оказался недостойным имени Мамели.
– О, я уверен, что Спин достоин твоего имени. Не так ли, Спин? You are a brave dog, aren’t you?[221]– сказал я на языке его родины и погладил его по голове. Спин смотрел на меня и вилял хвостом. Потом посмотрел на Мамели глазами, полными разочарования, жалости и горечи – глазами, полными ласкового упрека.
– Спокойной ночи, Спин, – сказал я.
Мы с Мамели вернулись в его кабинет и сели в кресла перед потухшим камином. Мы долго сидели молча, покуривая и попивая виски, Мамели вздыхал и поглядывал на меня.
– Завтра утром, – сказал я ему, – Спин выздоровеет, увидишь. Есть одно чудесное лекарство.
Я встал, Мамели проводил меня до моей постели, печальным голосом пожелал мне спокойной ночи и легким, несколько неуверенным шагом удалился, – мне показалось, он прихрамывал сильнее, чем обычно.
Моей постелью оказался диван в примыкавшей к столовой комнате. Я снял сапоги и упал в подушки. Но заснуть не удавалось. Через большую стеклянную дверь, отделяющую комнату от столовой, виднелись мягко сверкающие хрустальные бокалы и графины, фарфор и серебряные подносы. Диван стоял в углу под большим полотном, изображавшим библейский эпизод с женой Путифара. Плащ знатного Иосифа был из чистой красной шерсти, теплой и мягкой. Мне же нечем было укрыться, кроме как вымокшим под дождем грязным плащом. И в похотливом жесте жены Путифара, мне казалось, я узнаю материнскую жалость и женскую заботливость, как если бы грешницей двигало не нечистое желание, а доброе, невинное намерение снять с Иосифа его плащ и набросить его на мои плечи. На пустынной улице звучали шаги немецкого патруля. Около часа ночи кто-то постучал в ворота посольства Болгарии, расположенного напротив итальянского посольства.
– Тише, не шумите, – сказал я в полусне, – не разбудите бедного Спина. Спин спал в это время. You are a brave dog, aren’t you? Усталость вдруг одолела меня, и я провалился в глубокий сон.
На следующее утро я сказал Мамели:
– Возьми-ка твое охотничье ружье.
Мамели вышел в коридор, снял со стены ружье, перегнул его и продул стволы.
– А теперь пойдем за Спином, – сказал я.
Мы спустились по ступеням и встали на пороге подвала. Едва увидев Мамели с ружьем, Спин опустил глаза, спрятал между лап морду и стал тихо, детским голосом скулить.
