– Он, между прочим, не только руководит, но и играет сам наравне с другими товарищами, а не отлынивает, – возразила, обидевшись, Ольга.
– Чему он вас там научил, позвольте узнать? – буркнул Кравцов. – Сейчас все кругом мастера кричать о революционном искусстве, а на практике дело оборачивается исключительно построением живых пирамид и мимических фигур при полном отрицании всего предшествующего опыта. При чем тут театр? И где здесь какая-то особая «революционность»? Массовые немые сцены, надо же! Да такое еще при Гоголе было – «к нам едет ревизор»!
Кравцов произносил приговор Борееву небрежно, как нечто давно решенное. За его плечом Фима делал Ольге отчаянные знаки, призывая кузину образумиться, но та только покраснела и на предостережения Фимы никак не реагировала. Ей ужасно хотелось, чтобы Кравцов принимал всерьез и Бореева, и его постановку в революционном молодежном театре – а значит, и самоё Ольгу.
Ольга выпалила:
– Между прочим, про Робин Гуда, про которого наша постановка, в самой Америке кино снимали! Я в кинематографе видела. Если уж даже в Америке, где угнетают негров, и то знают про Робин Гуда, значит, товарищ Бореев написал очень полезную пьесу.
Теперь Кравцов смотрел на Ольгу с любопытством.
– Вот, значит, как? – произнес он. – Робин Гуд, да… Любопытно. Ну так что, вы умеете петь?
Ольга ответила:
– Я умею смеяться и немножко умею плакать, если надо. Только я должна сосредоточиться.
Кравцов откинулся на своем стуле, сцепил пальцы на животе. По правде сказать, живота почти не было, худосочен был пока что товарищ Кравцов для подобной позы, хотя задатки имелись.
– Ну, читайте, – распорядился Кравцов.
– Что читать? – Ольга сразу растерялась.
– Что хотите. – Он нетерпеливо побарабанил пальцами. – Басню, стихи. Наизусть.
Ольга сказала, подумав:
– Я прочитаю статью из рубрики «Суд идет». Про Ольгу Петерс и ее разбитую любовь.
Кравцов, казалось, был несколько озадачен подобным выбором, однако, уловив молящий взор Фимы, все же кивнул:
– Хорошо. Читайте.
Ольга опустила веки. Ей вмиг все так ясно вспомнилось: Руина Вздохов, одиночество после отъезда Доры, газета с очерком о несчастной Петерс… Она набрала в грудь побольше воздуха и начала:
«…Застав возлюбленного с другой, Ольга Петерс не выдержала. Свершилось то, о чем она подозревала с самого начала. С громким восклицанием она извлекла пистолет и несколько раз в упор выстрелила в изменника. Обливаясь кровью, он упал, а Петерс сдалась полиции…
– …Встать! Суд идет!..»
Ольга остановилась.
– Здесь надо заплакать, но у меня это еще плохо получается, – прибавила она.
– Гм, – выговорил Кравцов. – Оригинальный выбор. Не знал, однако, что криминальная хроника превратилась у нас в объект искусства. Впрочем, она всегда была немного искусственной…
Ольга сочла замечание помощника режиссера шуткой и засмеялась.
Смеялась она не по-настоящему, потому что на самом деле ей вовсе не было смешно. Она, как умела, воспользовалась уроком, полученным от Татьяны Германовны: с неподвижным лицом приподняла брови и округлила губы:
– Ха, ха, ха.
Теперь Кравцов уставился на молодую девушку с откровенным ужасом. Затем он перевел взгляд на Фиму и тихо попросил:
– Уведите ее.
– Что? – не понял Фима.
– Не подходит, – объяснил Кравцов.
Ольга перестала смеяться, но бровей не опустила и по-прежнему держала губы буковкой «о».
– Почему? – спросил Фима с отчаянием. Он не мог поверить в окончательность неудачи и все еще не хотел сдаваться.
Кравцов подался вперед. Глядя Фиме прямо в лицо, он отчетливо проговорил:
– Аб-солютно без-дарна.
Повисла пауза. Фима глупо моргал. Итак, его красавица кузина все-таки отвергнута. О последствиях подобной катастрофы жутко было даже помышлять.
Ольга медленно повернулась к Фиме.
– Фима! – трагическим голосом прошептала она. – Ты же обещал, что… Да? Ты же обещал!
После чего громко, с воем, разрыдалась. По-настоящему. Это был, товарищи, полный натурализм, во всем его несценичном, некинематографичном безобразии, с искривленным ртом и часто мигающими, мгновенно распухшими глазами.
Фима глядел на Ольгу и с каждой секундой все более явственно догадывался о том, что между ними все кончено.
* * *
В студии Ольга даже не обмолвилась о том, что пыталась устроиться на роль в кинематограф. Еще не хватало обсуждать это, например, с Настей Панченко. Настя сразу спросила бы, какую роль собиралась играть Ольга в той картине. Пришлось бы отвечать, что роль старшей сестры, белогвардейской эмигрантки, которая от страха перед Революцией покинула социалистическое Отечество и теперь поет в парижском кафешантане. Настя сморщила бы нос и объявила роль гнилой и недостойной. «Товарищ Бореев говорит, что изображать врагов трудового народа должны только самые сознательные, кто хорошо видит разницу между театром и жизнью, между образом и актером. Иначе тебе вдруг захочется тоже стать развращенной. Не сознательно, конечно, а неосознанно, но все же захочется. Тут много опасностей, потому что эта твоя гнилая героиня наверняка хорошо одета. Такое затягивает».
Выслушивать подобное нравоучение от Насти Панченко, несостоявшейся проститутки, комсомолки-ригористки? Нет уж. Лучше вообще промолчать. Безмолвно проглотить свою скорбь.
Помимо всего прочего, Ольге предстояла довольно щекотливая встреча с Алешей. Избежать этой встречи, если уж Ольга решилась прийти в студию, никак невозможно. Алеша играет теперь одного из стрелков Робина Гуда (его повысили до ответственной роли!) и наверняка уже на месте.
Нужно сделать вид, будто ничего особенного не случилось. Во всяком случае, лично Ольга не придает случившемуся никакого значения. Так, пустяки.
Ольга высоко подняла голову, входя.
Алеша репетировал и даже не посмотрел в ее сторону. Ольгу будто холодной водой окатило. Вот, значит, как! Он ее больше не замечает… Ладно.
Она шепотом поздоровалась с Настей и села в зале на стул.
Настя шепнула:
– Ты почему опоздала?
– Было одно несущественное дело.
– А плакала почему? – проницательная Настя, конечно же, все видела.
– На гвоздь наступила, – сказала Ольга. – А ты как считаешь?
– Никак… – Иногда даже Настя соображала проявить деликатность.
Когда эпизод, в котором был занят Алеша, закончился, стали отрабатывать массовые сцены. Вечер прошел незаметно, Ольга отвлеклась от своих неприятностей и немного повеселела. В конце концов она догадалась, кто виноват в ее провале у Кравцова, и это, ясное дело, был Фима.
