Он порылся в сумке и вернул ей тонкую пачечку банкнот. Не считая. Я подумал, что он слишком небрежно обращается с деньгами. Хотел ему даже об этом сказать, но он весь трясся, как листок на ветру, и сразу убежал к своему «вольво».
Ты не узнал того молодого парня?
Да они все на одно лицо.
Айт Ахмад, тебе ничего не говорит это имя?
Ничего.
Айт Ахмад несет ответственность по крайней мере за четыре взрыва бомб. Один в Райселе, еще один — в Дюссельдорфе…
Раз вы говорите, так оно и есть.
Он прибыл оттуда же, откуда Рашид. И сидит в той же тюрьме. Под землей.
Вам лучше знать.
Мы обоих сдали властям.
Это ваши дела.
Значит Айт Ахмад уехал на «вольво». Какого цвета?
Вы меня не слушаете. Я сказал: «Он побежал к „вольво“». Но вы не дали мне договорить. За «вольво» стоял серебристый «корвет», на нем-то он и уехал. Исчез. В тумане. Еще один магометанин попятил наши бельгийские денежки. Это для партии, сказала Юдит. Похоже, та партия, ее и ее Рашида, точь-в-точь как у нас; и тут и там — ученые мужи, и коммерсанты, и ростовщики, все заодно друг с другом и наживаются на нас.
У них потеря власти означает смерть.
Правильно, хорошо бы и у нас так было. У нас такие есть, что не имеют права жить, не говоря уж о тех, кто любит нами командовать.
А кто достоин жить, решаешь ты.
Да. Кто-то же должен это делать. Вот только душа у меня к этой работе не лежит, минеер Блауте.
Юдит должна была увидеться с кем-то из своих партийцев. Наверное, чтобы отчитаться. Мы договорились встретиться в 10 вечера у башни Белфорт[117]. Я перед тем зашел в кафе «Сливки общества», и Карлуша, как всегда в это время, был там.
— Карлуша, я совершил что-то ужасное.
— Шеф, не рассказывай ничего, чтобы я ненароком не рассказал кому-то еще.
— Почему бы нет? — сказал я. — Даже Роланду можно об этом знать.
Роланд угостил нас пивом.
Когда я им все до точки рассказал, они замерли.
— Ну, ты и вляпался, приятель, — сказал Роланд, — по самое некуда. Пожалуй, тебе не помешает лишний стакан пива.
Роланд стал нас угощать, и мы дошли до шести или семи стаканов «Дьявола».
— Надо что-то придумать, — сказал Карлуша. — Чтобы переправить тебя, без шума и пыли, через французскую границу.
Через три минуты решение было готово. Его племянница Анжела.
Анжела? Вандендриссе?
Да.
Мир тесен.
И не говорите.
Продолжай.
Анжела уехала отдыхать со своим сыном Фирмином. У него что-то не в порядке с легкими. Поэтому они отдыхают в Норвегии. Анжеле нравится Крайний Север. А Карлуша присматривал за ее квартирой, поливал цветы, менял воду в аквариуме Фирмина и так далее. Он сказал:
— Если не будешь шуметь, можешь пожить у нее пару дней. А там поглядим.
Карлуша показал нам квартиру. Ключи он нам не дал. Шлепнул Юдит по попке. И сказал, что у нее бешеные глаза. Тут он был прав.
Пока вы там сидели, Юдит выходила на связь со своей партией?
Откуда мне знать?
К вам никто не приходил, пока вы там сидели, бельгиец или не бельгиец?
Никто. Раз почтальон позвонил в дверь. Мы сидели, как мышки, затаив дыхание. Он подсунул бумажку под дверь. Счет за почтовые расходы, кажется, на шестнадцать франков.
Что делала Юдит?
Часами болтала по телефону по-магометански. Сказала, что мы должны расстаться. Что она через несколько дней уедет в Англию.
Целыми днями валялась в постели, курила джойнт. А я думал о том, как счастлив был один, в своем доме, когда вокруг никого не было и я ел спагетти из консервных банок и слушал диски Колтрейна, но я променял свой покой на Юдит, ее опасный смех, запах ее волос, ее изумительное бронзовое тело.
В первую ночь я услыхал, как она, роясь в шкафах, стоявших в спальне, негромко вскрикнула. Среди множества платьев, юбок, белья ей попалась ночная рубашка с ярким рисунком из скрещенных павлиньих перьев.
— Смотри. Смотри же. — Она накинула на себя рубашку.
Потом Юдит рассказала, что, когда они с Неджмой попали в Северную Африку, их взял под защиту богач, торговец оружием, который тайно поддерживал партию Рашида.
У него в парке жило множество павлинов. Самцы распускали хвосты веером, чтобы серенькие, невзрачные самки могли выбрать того, чей хвост больше, крепче и красивее, от такого и детей родится больше. Но осенью, в сезон дождей, огромные хвосты намокают, самцам трудно взлететь с такой тяжестью; и тогда появляются дикие собаки, и разрывают их на части.
— Красота убивает их, — сказала Юдит и заснула в старинном кресле-качалке.
Я поднял ее, как огромную куклу, отнес в спальню и положил на кровать Анжелы. А сам сел на пол, опершись спиной о край кровати. Я смотрел на нее. Я слушал ее храп. Потом заснул. И тут проснулись спавшие собаки.
Те же самые собаки, и, как всегда, они бесшумно лаяли, но впервые были белыми — шерсть их, казалось, покрывал неровный слой льда, они держались кучкой, касаясь друг друга боками, и, словно от этих соприкосновений, появлялись новые собаки; щенки с ушами, как сосульки, выходили из сучек с набухшими сосками, белая, как снег, кровь стекала с их языков, и я слышал, как зубы их перемалывают кости. Я завопил. Юдит вытерла мне лоб уголком простыни.
— Тише. Тише.
— Снежные чудовища, — сказал я.
— Они ушли.
Мне стало жутко грустно. Я пошел за бутербродами. Золотой дракон на башне Белфорт горел в лучах восходящего солнца. Я подумал: теперь я стал таким же идиотом, таким же жестоким krapuleus[118], как мой брат. Но он-то всегда знал, что он такой, а я все эти годы нес в себе зло, даже не подозревая, какая порча завелась в моем поврежденном мозгу, а мое больное тело скрывало ее под обманчивым флером добра и милосердия.
Теперь мне все стало ясно: Юдит имела трех отцов, на Голгофе распяты были трое убийц, хороший, плохой и отец, не использовавший свое могущество, чтобы не дать им прибить сына к кресту, а у меня было три жертвы.
