— У тебя картошка в носке, — сказал я. — Так всегда мама говорила.
— Твоя мать была святой женщиной. — Он оперся на крышку стола. Кровь продолжала течь.
— Деньги, — сказала Юдит. В руке она держала позолоченную таиландскую лопатку для торта.
Он открыл сейф.
— Это то, что принес сегодняшний аукцион в «Глухаре», — сказал он.
Пачки денег, банкноты по десять тысяч франков, перекочевали в сумку «Сабена».
— Люди, в большинстве своем, думают, что все нотариусы жулики, — сказал Альбрехт, — но это не так.
— Раз большинство так думает, то большинство право. Мы демократы, да или нет, Ноэль? — сказала Юдит. Она крутила в пальцах лопатку для торта.
— Ты собираешься меня убить?
— Ты приговорен. Слишком многих людей ты втоптал в дерьмо. Ты и такие, как ты. Нет смягчающих обстоятельств.
— Когда убиваешь кого-то, убиваешь душу Господню, — отозвался он и всхлипнул.
Потом высморкался, отер рукавом слезы и кровь. И с трудом напялил башмак.
— Парень, — сказал.
— Заткнись, — сказала Юдит.
— Малыш, может, мы договоримся? Вы уходите, а мы никому ничего не расскажем.
— Никогда никому, — сказал я.
— Никогда никому. Пока я жив.
— Это недолго продлится, — сказала Юдит.
Он потер подбородок, где я ударил. Медные часы тикали на стене. Нотариус смотрел вниз, на свои башмаки.
— Если его мать была святой, кем была моя мать? — спросила Юдит.
— Она старалась быть лучше всех.
— И это все?
Не потому ли он сделал это, что чувствовал приближение смерти и хотел до последней секунды вести себя как нотариус, человек ученый, стоящий гораздо выше нас? Но он ухмыльнулся, и лицо, как зеркало, отразило его вонючую душонку.
— Все, — сказал он.
— Ложись, — сказала Юдит.
Он лег на испачканный кровью ковер, Юдит вытащила из камина кочергу. Она подняла кочергу и взмахнула ей, словно собиралась дирижировать оркестром. Я засунул ему в рот свой носовой платок.
Совсем недавно я засовывал кому-то в рот платок. Но кому? Где?
— Разведи руки, — Юдит пнула носком сапожка его правый локоть. Рука сдвинулась. И она изо всей силы жахнула кочергой по его запястью, кость треснула, как трещит старая доска. Голова приподнялась, затылок стукнулся об пол — раз, другой, третий… Он схватился левой рукой за правую, хрипло вскрикнул. Я затолкал платок поглубже в горло.
— Не сможешь больше фальшивые документы подписывать, — сказала Юдит. — Даже после смерти. — Она тяжело дышала.
— Может, он левша. Я не заметил.
— Зато я заметила.
Она ждала. Я хотел уйти, но она все ждала, когда он очнется.
— Да, — выдохнула она.
Он задрожал. Потом зевнул, и изо рта выпали зубные протезы. Потом его вырвало зеленой кашицей с коричневыми пятнами. Угорь в зеленом соусе с шоколадом. А потом он умер.
И что же, по-твоему, стало причиной смерти?
Подавился рвотой. Я думаю.
Но ты сказал, он сблевал.
Да.
Что да?
Я забыл.
Ноэль?
Да, минеер Блауте?
У нас полно фотографий трупа.
Тогда вы и так все знаете. Зачем спрашивать?
Потому что по фотографиям нам не узнать, кто что делал.
Юдит взяла лопатку для торта и запихала ему в рот. Потом стала совать туда же ложки, вилки, приборы для рыбы, пока еще можно было что-то засунуть. Потом засунула два десертных ножика в ноздри, и они разорвались. Тут он умер.
У нас есть фотографии.
Еще она затолкала ему в уши две большие ложки с деревянными ручками. Сидя на корточках.
— Я старалась быть лучше всех, — шепнула она трупу. — Совсем как мама.
И мы ушли. Я хотел еще прибрать, положить покойника на кровать. Она сказала, что ему и здесь хорошо.
С полным набором столовых приборов во рту?
Она расстраивалась, что у нас нет с собой поляроида.
Это-то зачем ей понадобилось?
Я тоже спросил ее. Она сказала, чтобы поставить рядом с фотографией мамы. Фото своего отца.
Она говорила, что у нее было три отца. Один, Кантилльон, упокой, Господь, его душу, лежит в могиле, другой, Альбрехт, понес заслуженное наказание, а третий, пожелавший остаться неизвестным, или неизвестный, о котором Неджма не пожелала говорить, тот, кто лишь раз побывал в баре «Tricky» и никогда больше не появлялся. Два отца из трех, Кантилльон и Альбрехт, выставили Неджму из Бельгии на родину, отдали ее в грязные лапы магометанских святош.
Это она мне в машине рассказала. Мы все время сбивались с дороги, кружили в густом тумане вокруг Леса Забвения. Виноват был я, я никак не мог сориентироваться среди новых фабрик, и вилл, и дорожных указателей. Юдит чертыхалась и все время смотрела на часы.
Она сердилась на меня. Справедливо. Виноват был я, как всегда. Если бы я не встрял между ними и не вытащил нотариуса из его чертова кресла, она оставила бы своего второго отца в живых. Она выцыганила бы у нотариуса деньги, поворковав подольше у него на коленях.
Ты думаешь?
А разве нет?
Юдит Латифа в любом случае прикончила бы его.
Вы так думаете?
Само собой.
Прекратите повторять «само собой». Вам все понятно, все само собой. А мне — нет. Зарубите это раз и навсегда на своем дурацком носу.
Спокойно. Спокойно. Дыши глубже. Закинь голову. Спокойно.
Спасибо.
Мы приехали слишком поздно. Туман все сгущался, а у Юдит была очень плохая карта. Когда мы подъехали к вилле, было уже темно. Вилла вроде бункера, с внутренним двором, кипарисами и металлическими жалюзи.
Аллея Леопольда Второго, двадцать четыре, Лохтем.
Да. У бассейна стоял молодой парень, курявый, в новенькой кожаной куртке. Он был взбешен и ругал Юдит по-магометански. Иногда она отвечала. Тоже по-магометански. Она отдала ему деньги.
Все?
Думаю, да. Там было темно.
Не считая?
