Пока они раздевались и, выключив свет, укладывались в постель, в темноте стремясь друг к другу, в голове Эдварда тоже бродили разные мысли, менее упорядоченные, чем мысли его жены. Разумеется, он вспоминал Рэндалла, вероятно, она тоже думала о Рэндалле, предположил он. Теперь она спит. «Я снова слышу рокот волн, как тогда… Вот опять, я возвращаюсь в воду во второй раз. Больше никогда в жизни туда не поеду. Об этом я ей не рассказал, я никому об этом не рассказывал, словно мне самому предстояло в конце концов утонуть… Но теперь у меня есть она, слава богу, что я пришел к ним. О, благодарю Тебя, Господи, слезы, слезы… и вот я чувствую то же, что чувствовал тогда, когда впервые держал ее в объятиях, а она солгала мне, сказав, что уже беременна от Льюэна… О, Льюэн, где ты теперь, мудрый добрый Льюэн, ради Брэна ты должен простить нас! О, Брэн, только бы ты любил меня, только бы никогда не возненавидел. Ты вырастешь, станешь мужчиной — и что тогда? Но пока ради их блага, ради моего собственного блага… Как чудесно было там, в Пенне, в саду, после ужина, когда мы шли, рука в руке, и увидели маленький фонтанчик, услышали, как он тихо журчит в ночи, и, глубоко вздохнув, поцеловались… Мы были одни. Как там сейчас Брэн? Должно быть, спит, мне тоже надо уснуть, скоро утро. О Господи, яви нам Свою милость».
Между тем в «Королях моря» Милдред сидела на кровати Оуэна, в то время как он, в одной рубашке и брюках, сидел рядом, за туалетным столиком, и подливал виски себе в стакан. Его крупный нос покраснел, светло-голубые глаза сделались водянистыми, чувственные губы надулись, тонкие растрепанные волосы упали на лоб — таким он отражался в зеркале. Все еще возбужденные, чувствуя, что эта ночь никогда не кончится, они, разумеется, спорили. Как он невероятно красив, думала Милдред.
Возвращаясь к ранее затронутой теме, Оуэн сказал:
— Ты говорила с Джексоном, ты его заболтала, у тебя не закрывался рот…
— Послушай, — отвечала Милдред, — я уверена, что ничего или почти ничего не сказала. Он мне нашептывал на ухо об угрызениях совести, о раскаянии и прощении, и… у него такие красивые глаза…
— Будь проклят этот негодяй! — сказал Оуэн. — Подозреваю, что он может становиться невидимым, он похож на персонажа Кафки. Я бы простил его, если бы он исчез. Ты сегодня весьма красива. Наверное, я это уже говорил. Думаю, если раздвинуть шторы, можно увидеть рассвет.
— Уверена, он уже наступил, — ответила Милдред, оправляя юбку.
Обычно она носила средней длины коричневые юбки, но по особым случаям надевала старое длинное темно-синее платье из настоящего шелка с брошью из ляпис-лазурита, которой закалывала воздушный белый кружевной воротник. Сейчас, исключительно ради Оуэна, она распустила длинные темно-каштановые волосы, вынув из них один за другим все черепаховые гребни. Волосы обрамляли ее узкое бледное лицо. Как всегда в подобных случаях, ей на ум пришла леди Шалот[36]. «Мне и впрямь пора уходить, надо ложиться спать, не могу же я бесконечно сидеть здесь и смотреть на это милое большое животное!»
Словно подслушав ее мысли, Оуэн сказал:
— Не уходи, выпей еще немного виски.
— Я уже выпила «еще немного» виски. Тебе тоже хватит. Ты не сможешь вести машину.
— Ерунда, прекрасно смогу. Что касается этого парня, то он тебя околдовывает. А ты, когда тебя обуревает страсть, начинаешь играть в кошки-мышки и тоже несешь чепуху. Хотел бы я, чтобы он околдовал меня. Индийские боги в конце концов тебя загребут.
Милдред встала, начала было собирать попадавшие на пол гребни, но остановилась. Ее длинные густые блестящие темные волосы, рассыпавшись по плечам, ниспадали до самой талии. Она собрала их и откинула назад.
— Ну, спокойной ночи. И прекрати пить.
— Постой, подожди, бледнолицая дева! Посмотрим, смогу ли я встать. Да, смог. А теперь дай мне доковылять до тебя.
Оуэн был лишь чуть-чуть выше ее. Он поцеловал ее в закрытые глаза, потом в губы.
— О дорогой, ложись в постель.
— Ты любишь меня.
— Я люблю тебя. Спокойной ночи, милый зверь. Если тебе удастся добрести до кровати и рухнуть на нее, я погашу свет.
— Нет-нет, сначала я схожу кое-куда, а потом лягу в постель, после чего сам выключу свет, обещаю.
Милдред неслышно удалилась, тихо прикрыв за собой дверь. Пройдя по коридору, она вошла в свою спальню, зажгла свет и начала раздеваться: отколола старинную брошь, сняла кружевной воротник, стащила через голову длинное платье, бросила на пол, переступила через него, сняла нижнюю юбку, туфли, чулки, панталоны и бюстгальтер. Потом надела длинную, давно выцветшую ночную рубашку, белую с бледно-розовыми цветочками. Шторы в комнате были задернуты. Она подошла к окну и чуть-чуть раздвинула их. Да, заря уже действительно занялась! Вид ближнего леса и дальних гор, тонущих в тумане, внезапно встревожил ее, и она снова задернула шторы. «Как странно, — подумала она, — Оуэн и я — мы словно два совершенно разных пушистых зверя. Ну что ж, по крайней мере, мы оба пушистые. Как давно, как невероятно давно мы знакомы! О, как я его люблю, как сильно я люблю его!»
Откинув одеяло, она села на постель и вдруг попыталась вспомнить, что ей сказал Джексон. Джексон. И что она ему сказала, если вообще сказала что-нибудь. Мысли путались, неудивительно, она так устала, нужно будет подумать об этом завтра. Но ведь уже завтра. Она прижала руку к сердцу. Неужели это наконец сбудется, она станет женщиной-священником и возьмет в руки потир? Она чувствовала себя совершенно сонной и совершенно счастливой. Лукас посвятит ее. Они будут жить среди нищих. И индийские боги тоже придут к ней, в сущности, они уже с ней, красивые и могущественные, она так хорошо их знает, она целовала им ноги. Вот танцует Кришна, и кобра распускает свой капюшон, и маленький мальчик тоже будет среди греческих богов. «О чистые и любящие, будьте со мной и простите мне грехи мои, и приму я в руки свои потир, который является Святым Граалем». Она соскользнула рядом с кроватью на колени, благочестиво сложив руки, ее глаза наполнились слезами, и слова, слова святой молитвы вдруг полились из нее, мешаясь и повторяясь снова и снова: «О Господь, Бог мой. Бог — это любовь, дай мне силы быть достойной, dominus et deus»[37].
С трудом выбравшись из спальни и изо всех сил шарахнув дверью, Оуэн добрел до кровати. Нахмурившись, осмотрел ее, потом тяжело на нее опустился. В ванной он свет погасил, но лампа на туалетном столике по-прежнему горела. Он проковылял к столику, выключил лампу и очутился в полной темноте. Осторожно, на ощупь дойдя до кровати, он, как советовала Милдред, лег. Поворочавшись, нащупал выключатель рядом с кроватью, потом вытащил из-под себя одеяло и долго сражался с верхней простыней, выгибаясь и пытаясь выдернуть и ее из-под себя. Наконец ему удалось засунуть ноги между простынями и укутаться одеялом. Одна подушка при этом свалилась на пол. Безуспешно пытаясь нащупать ее, он каким-то образом задел выключатель, и ночник погас. Извиваясь и корчась в темноте, Оуэн принялся шарить в поисках другой подушки, нашел ее и, перекатившись наконец на середину кровати, успокоился. Ему было немного стыдно, что он так набрался в присутствии Милдред. А впрочем, чего волноваться. Все равно в один прекрасный день, возможно очень скоро, она уйдет к своим богам и подлому Лукасу. Туана взнуздала Розалинда. Джексон окутал себя покровом тайны, имеет ли смысл пытаться раскутывать его? Как странно, что Джексон был у него дома и он показал ему то, чего никогда никому не показывал. Джексон был у него на кухне, возился там с яйцами и еще с чем-то — как именно он исчез? Оуэн не мог припомнить. Просто испарился.
