Виселицы то там, то тут стояли, народ периодически в Рейх высылали в вагонах, как скот.
Немцев я так и не понял, то они добрые, то могут пинка дать или рявкнуть. Не понравится им что – то - сорвут злобу на тебе и вообще прибьют. Они только на словах и когда настроение было хорошие, детей любили.
Но я даже когда тяжело и голодно было, даже когда колотили меня, всегда помнил того немца и думал: «ну ничего, ничего уроды, я вашего летчика убил, да, да, я убил, вашего поганого Ганса».
Попадались хорошие люди, не давали пропасть, подкармливали, пускали погреться, когда сам дров помогу наколоть. Наш дом, в котором только я один остался, забрал другой сосед, который тоже нормальным до прихода немцев прикидывался. Сава Величкин, он и два его сына помощниками полицайскими заделались, те ещё твари.
Но я их всех пережил, дотянул до февраля сорок третьего, когда наши Курск и область всю освободили. Все эти Величкины хотели с фрицами уйти, да их не взяли, кому такое отребье нужно, надо немцам этих лакеев вшивых кормить?
Величкина и его сынков уже наши повесили. Гришка и его семейка, которые Нинку заморили, тоже ответили, их увезли и больше я их не видел. Он думал, что ничего не будет с ним, ведь вроде полицаем не был, вроде моя хата с краю, а народ он знает, народ он всё видит, припомнили ему.
Говорили, что он листовки у своего свёкра нашёл и своего же свёкра сдал немцам в комендатуру. Может срок дали, а может пулю, не знаю, хотелось бы чтобы второе.
Первое время, когда наши пришли было хорошо, задышалось по-другому – свободно. Радостно было, когда первые колонны немцев пленных вели по тем же дорогам, по которым наши в сорок первом отступали. Замученные, дранные, рванные фрицы, ни спеси, ни бахвальства, только тоска и мука в их глазах, не осталось и следа от их лоска.
Потом эта картина стала привычной, даже некоторые особо сердобольные бабенки пытались подкармливать эту погонь, мне было мерзко смотреть на это: я думал они может твоего мужа, сына убили, а ты им хлеб пихаешь.
Вчера ещё сама и дитё твое от голода пухли из-за этих фрицев, а сейчас жалко вдруг их стало, тьфу...
Радость была не такой уж долгой, проблемы остались, их нужно было как - то решать. Армии было трудно наладить всё и сразу, ей было некогда, армия наконец то наступала. А у нас разруха, развал и край разоренный войной.
К лету чуть легче стало, фронт встал, армейские тылы в Курске были. Очень много военных было, довольствие и питание у населения стало лучше, местных также привлекали к строительству оборонительных сооружений и рытью траншей.
Я почти не захватил всех этих приготовлений к грандиозной Курской битве лета сорок третьего, уже весной, меня, как сироту, сына и брата погибших фронтовиков, отправили в тыл, а оттуда детский дом, а там уже была своя жизнь, там была своя война…».
— Ну что, Олег, дочитал? Что скажешь? — посмотрел на меня испытующе журналист.
— Сильно, Илья, очень сильно и тяжело. Ну а в остальном, мне всё предельно ясно. Твои, в кавычках, коллеги хотели показать дикого советского волчонка, который вместо того, чтобы благодарно и преданно глядя в глаза, сказать — «Данке шон», ударил ножом доброго, цивилизованного европейца, который с улыбкой и надеждой протягивал ему шоколадку.
Мы же с тобой, прежде всего, держим в голове, что перед тем как раскидываться шоколадками, добрый дяденька в лётной куртке помогал бомбить город и Родину этого мальчика, а такие как он, лишили его отца и брата, и из-за таких, как этот немец, парень остался круглым сиротой.
Да он был жесток и оказался достойней многих взрослых. Илья Оренбург и Константин Симонов ещё не написали свои знаменитые на весь Советский Союз строки «Убей немца», а этот, маленький с виду, но большой внутри, человек уже им следовал. У него было правильное и неискаженное понимание, что такое Родина и как её нужно защищать, когда твою землю топчет враг.
У него, совсем юного, уже было отвращение и неприязнь ко всем тем, кто выслуживался и лебезил перед немцами. Не просто так — эта война называлась отечественной и народной. Она затронула весь народ, затронула каждого. В этой войне у каждого был свой фронт: в окопах, в тылу, в оккупации, везде. Для таких людей, как автор письма, слово «немец» — разряжало ружье, а не вызывало страх.
Я убеждён, что самые тяжелые фильмы о войне это те в которых режиссеру удалось показать всю глубину войны, без самой войны, так и здесь, в этой истории я увидел всю боль и весь
