Немец стоял всё также улыбался и молча стал показывать мне рукой в сторону (позже, когда я вспоминал эту сцену, то понял, он хотел, чтобы я вывел его из леса). Он кивал показывал рукой в сторону, а другой медленно вытащил из кармана какой-то свёрток и протянул его мне, он перестал махать второй рукой и стал подзывать меня подойти ближе и всё косился в ту сторону откуда уже слышался не только звук двигателя, но и голоса.
Всё это напоминало какое-то немое кино, но очень медленное, хотя на самом деле всё это произошло за несколько секунд. Когда я понял, что наши близко, а немчура не будет стрелять, то дрожь куда-то ушла, а вот ненависть вышла на первый план, ненависть за эти безнаказанные бомбежки, ненависть за отца, брата, за наш постоянный голод и страх.
Я подошёл ближе, рука уже была в кармане, я протянул одну руку за свертком, который он мне тянул, а второй нащупал нож в кармане, резко вытащил его и ударил, что было сил в моём детском теле, ударил так как бил свиней, только сильней, вложил всю ненависть.
Немец вскрикнул, потом, вздохнул, глаза его округлились от шока, от непонимания, а я вынул нож и ударил опять, он захрипел, стал валиться навзничь (у меня пронеслось в голове: «только бы не на меня, не на меня») я толкнул его, и он упал на спину, сел на него и продолжал бить, я бил, вколачивал в него всю свою злость, бил этого немца и не мог становиться.
Меня остановили подоспевшие солдаты и офицер, они стащили меня с этого фрица, а я всё ещё как волчонок уже не говорил, а ревел, что-то нечленораздельное, полз к нему, чтобы ещё раз ударить. Кто-то из солдат сначала оттолкнул меня сапогом, а потом оттащил за шиворот.
Офицер орал, что я безмозглый щегол, который не дал им взять пленного, что мне ещё мало не покажется за эту выходку и что-то ещё. Кто-то из солдат поднял сверток, который оказался плиткой шоколада, завернутой в лётный шелковый шарф….
Меня вырвало, не от омерзения, не от того, что я убил человека, вырвало от нервов, я кажется даже уснул в кузове полуторки, когда меня везли в комендатуру. Допрашивать меня толком не стали, какой с меня спрос?
Вечером за мной пришла мать и забрала меня. Больше меня никто никуда не вызывал и ни о чем не спрашивал. Матери строго велели языком не трепать, поэтому о моём геройстве местные почти ничего не знали, а хотелось сказать, хотелось ходить гоголем и сказать, что я убил своего немца, взрослые дядьки не могут, а я вот смог…
В начале ноября немцы подошли к Курску, мы несколько дней с мамой и сестрой прятались в подполе. Упорных боёв не было, город сдали быстро. Оборонять толком было его некому, мне кажется, что основные силы оставили Курск и его окрестности ещё до того, как пришли немцы.
Власть поменялась, началась оккупация. Каждый её переживал по-разному, кто-то отстранялся и просто выживал, другие сводили счёты с соседями и брали всё, что плохо лежит и что не успели взять или побрезговали немцы. Было много тех, кто выслуживался перед новой властью. Выживали в общем.
Многие не выжили, как моя мама и сестра. Сестрёнка Нина, умерла в конце зимы. Когда мамки не стало, то я понял, что не прокормлю сестру, отдал её в семью соседа Гришки, вроде нормальная семья была у них, сказали Нинку возьмем, но тебя не потянем, у самих ртов лишних много.
Гришка тварью оказался, не кормили Нинку совсем, зато работой уморили, говорят, что он даже её таскал немецким офицерам в дом полы мыть, деньги оккупационные зарабатывал и какие-то талоны на паёк.
Наш курский фельдшер ничего не мог сделать, Нина умерла от малокровия, от слабости и недоедания. Я побирался, помогал кому мог по хозяйству, кто брюкву даст, кто картоху, кто ещё чего.
Думал с голоду подыхать буду, но не пойду фрицам прислуживать, как некоторые там, бегали на побегушках: принеси, отнеси, сапоги почисти, на кухне помоги и может перепадут тебе картофельные очистки и крошки хлебные.
В партизаны хотел уйти, знал, что где-то они есть, но где именно? Пытался даже, но побродил по лесу почти сутки, два раз чуть не попался немецкому патрулю, но так ничего и не нашёл. Самого чуть не пристрелили.
Нужно было знать людей, знать подпольщиков, но кто тебе доверится, кто тебе скажет? Все боялись, не знали кому можно верить, а кому нет.
