я. – То есть было бы хорошо, если бы я мог испытывать чувства. Из меня буквально выдрали чувство привязанности, поэтому я по определению не могу переживать так же сильно, как раньше… – Я подыскиваю нужные слова. – Чувств больше нет, и, по идее, я должен опечалиться, но не могу, потому что печали тоже нет. Ведь печаль меня чуть не сгубила. Я просто не мог так жить. Джулия была для меня всем. Мое сердце разрывалось каждую минуту каждого дня. Теперь я изменился. И даже учитывая, какой ценой мне это далось… черт его знает, может, оно и к лучшему.
Лоррейн молчит, а я продолжаю, надеясь услышать от нее слова поддержки.
– Вы же понимаете, каково это, да? Вам ли не понимать, что я чувствовал.
Она кивает, и я понимаю, что дальше убеждать бесполезно. Я смотрю на тещу и вижу прежнего себя: глаза вечно на мокром месте, вымученная улыбка. Сломленный человек, тихо принявший, что так, как раньше, уже никогда не будет.
– Да, Артур, понимаю, – грустно улыбается Лоррейн. – И мне тебя очень жаль.
Я сижу не шелохнувшись. Ее слова западают мне прямо в душу. И я вижу по глазам Лоррейн, что она вкладывает смысл в каждое сказанное слово. Чувствуя, что произнесенное ею обрушилось на меня тяжким грузом, теща наклоняется через стол и обнимает мое окаменевшее тело. В этот момент в моей голове откуда-то из темных глубин возникает мысль, которая настырно пробирается в самый центр сознания.
– А нет ли у вас каких-нибудь фотографий с нашей с Джулией свадьбы?
Лоррейн, не ожидавшая такого поворота, тихо смеется:
– Ха! Боже ты мой, да у меня их полно!
– Можно я возьму одну?
Лоррейн удивленно смотрит на меня, а потом не раздумывая говорит:
– Конечно, можно. – Она встает из-за стола и уносит чашки. – Тебе какую-то конкретную?
– Нет, – отзываюсь я. – Любая сойдет.
Глава 44
Каждый раз, глядя на нее, я думаю: эта деревянная калитка нас всех переживет. Такому отношению к бытию стоит поучиться. Деревянные бруски покривились и потемнели от времени и непогоды, петли проржавели, а щеколда так часто заедает, что ее проще не закрывать. И все же после стольких лет службы, нещадно истязаемая дождями и ветрами, царапинами и жесткими ударами, калитка с бесконечным упорством продолжает работать. Она делает свое дело, пусть неидеально, зато с неоспоримым постоянством, даже несмотря на то что многое вокруг потихоньку приходит в негодность.
Стараясь не замечать, что щеколда поддается чуть тяжелее, я толкаю скрипящую калитку и проскальзываю внутрь. Под ногами хрустит древесная щепа, которой посыпана узкая дорожка. Любуясь окружающими видами и звуками, я постепенно приближаюсь к выстроившимся в ряд деревянным постройкам.
Воздух пахнет влажной землей с примесью резких ноток удобрения и корма для животных. Слева виднеются грязные опустевшие огороды, лишь изредка мелькают зеленые пятна морозостойких овощей: савойской и брюссельской капусты, сельдерея и свеклы. Справа сеть тропинок вьется вокруг деревянных загонов, в которых пасутся серые ослики, козы и овцы. Чуть подальше виднеются искусственный пруд и пасека с яркими желто-белыми ульями.
Я не был тут очень давно. Не потому, что мне здесь не нравилось, – просто почти все выходные я проводил с Джулией, а она, хоть и любила свою работу, в качестве гостя сюда приезжала редко.
– Простите! – машу рукой я, заметив единственную сотрудницу: юное создание лет двадцати с небольшим накрывает уличные стулья брезентом.
– Слушаю!
– Извините, пожалуйста, – начинаю я, предваряя необычную просьбу, которую собираюсь изложить. – Знаю, вы через полчаса закрываетесь.
– Ничего страшного, чем могу помочь?
– Дело в том… – запинаюсь от неловкости я. – Меня зовут Артур Мейсон. Я был… мужем Джулии Мейсон. Не знаю, удалось ли вам ее застать…
Девушка потрясенно смотрит на меня.
– Ох, – вырывается у нее.
Общее чувство скорби окутывает нас подобно облаку, связав невидимыми узами.
– Вот, чтобы вы не сомневались… – бормочу я, вынимая из кармана фотографию.
На снимке мы с Джулией стоим на брусчатке возле регистрационного бюро Сазерка. Я в голубом костюме, она в облегающем белом платье. Я обнимаю ее, притянув к себе.
– Что вы, это необязательно, – с робкой улыбкой кивает девушка. – Мы часто пересылали друг другу фотографии. Теперь я вас вспомнила.
– Отлично, я рад, – улыбаюсь я и убираю снимок.
– Примите мои соболезнования, – искренне говорит она. – Джулия была… Мы ее любили.
– Она была особенным человеком, – соглашаюсь я. – Видите ли, я собираю все, что связано с ежедневной жизнью Джулии. Может, у вас есть какие-нибудь ее фотографии? Если нет, ничего страшного… Мне дороги любые воспоминания о ней.
На лице девушки появляется знакомая грустная улыбка – взгляд, исполненный сочувствия. Как-то раз я ошибочно принял сочувствие за жалость, но теперь понимаю, что заблуждался. Жалость – чувство одностороннее, когда один человек замечает печаль другого, но сам при этом ничего подобного не испытывает. Но, пожалуй, ничто так не объединяет, как общее горе, боль от потери человека. И я начинаю понимать, что моя изолированность от этих чувств подразумевает изолированность от одной из немногих коллективных сил, действующих в нашем огромном разнородном мире.
– А знаете, кое-что у меня есть! – радуется она. – Пойдемте внутрь.
Я следую за незнакомкой в теплое помещение, где проводятся занятия для юных гостей фермы. На стенах маски зверей, сделанные из бумажных тарелок: совы, лисы и даже одинокая панда. Вдоль желтых стен ящики с цветной бумагой, карандашами, клеем, безопасными ножницами и множеством других материалов.
Сотрудница отпирает картотечный шкаф и, выдвинув ящик с документами, быстро перебирает его содержимое. Наконец она достает одну из папок и задвигает ящик.
– Одну секундочку. – Девушка исчезает в подсобке.
Я оглядываюсь вокруг и неожиданно замечаю среди фотографий на стене знакомое улыбающееся лицо. Подхожу ближе: на стене нарисовано дерево, а на каждой ветке висит снимок сотрудника фермы. Джулия запечатлена зимой, в своей любимой флисовой куртке возле загонов с животными. Помню, как она себя корила, потеряв куртку. И хоть Джулия специально позирует для фотографии, я-то знаю – ее глаза лучатся искренним светом, а на губах играет добрая непринужденная улыбка, которая была свойственна только ей.
Старания доктора Коделл, безусловно, увенчались успехом. Она извлекла каждое мое воспоминание о Джулии и лишила его эмоций. Даже сейчас, перебирая эти памятные эпизоды, размышляя о нашей совместной жизни с Джулией, я не ощущаю ни грамма той любви, которая когда-то наполняла мои дни.
Впрочем, у моей супруги имелась жизнь и помимо меня, мне лишь повезло по большей части быть рядом. Но у других людей существуют и свои воспоминания о человеке, которого я любил.
