Она словно приревновала и решила, что пора о себе заявить в полной мере. И вот он я — боюсь что-либо сделать, жду, пока всё решится само по себе. Я аккуратно трогал пальцами венец шишки, покрасневший, налившийся кровью, словно желе, закаченным под кожу. Она деформировалась от каждого нажатия, запоминая вмятины и борозды от прикосновений. Там, внутри мешка с тупой ноющей болью, что-то росло, переворачивалось, набухало. Я думал, что слышу, как шишка гноится, готовясь взорваться. Я поднял к ней руки и чуть надавил.
Это было зря. Ничего не произошло, но стало так больно, что ноги невольно согнулись в коленях, и пришлось опереться об раковину. Та скрипнула. Старая, железная, вся в трещинах и со сбившимся эмалевым покрытием. В неё стекали сопли, слюни и слёзы. Мне было самого себя жаль, но я решился сделать себе больно ещё раз. Сейчас на верхушке шишки возникла густая желтоватая капля. Сукровица тонкой нитью стекла к моим губам и скопилась в ямочке подбородка. Я дунул вниз, и раковина приняла мою кровь. Из открытого крана полилась вода, она забрала красное пятно и растворила его. Нажал на шишку ещё, но в этот раз сильнее. Тихий хлопок прозвучал как далеко взорвавшаяся петарда. На зеркало брызнула вязкая дрянь, она медленно сползла, закрывая моё отражение мерзким пятном. Даже если бы с глазами у меня всё было в порядке, я б всё равно не смог себя разглядеть — всё покрыто гноем и застоявшейся кровью.
На удивление, стало легче, и я нажал опять. Уже двумя руками, надавив с двух сторон. Впился ногтями в обвисшую кожу, тут целый сгусток со шлепком упал в раковину. Вода его огибала, не могла забрать с собой, лишь обмывая пузырящиеся края шматка, это умершая плоть с моей головы. Вонь поднялась ужасная, и меня тут же вырвало в массу гнили, что я только что выдавил из себя. Организм решил опорожниться, и тепло расползлось по заднице.
Я стёр гной с зеркала, чтобы посмотреть, во что превратился. Размазав всё по поверхности зеркала, всё равно ничего не увидел. Отпечатки грязных рук закрыли всё. Под отросшими ногтями остались кусочки прогнившего мяса. Кажется, на лбу болталась ниточка, которая раньше была мешком из кожи. Как использованный презерватив, воняющий грязным телом. Вот кто я теперь, и переубеждать себя в обратном не собираюсь. Я выключил кран, прополоскал рот и вытерся старым полотенцем, которое давно стоило бы постирать. Боль в голове отступила, и мне уже лучше. А что будет завтра, так это будет завтра.
Оно всегда наблюдает
Он опять меня разбудил стуком в окно. Уже не представляю, что могу сделать, чтоб это прекратилось. И ведь каждый раз, когда мне так необходимо выспаться! И как буду дальше жить, если ничего не изменится? Надежды у меня уже нет. Я и говорил с ним, в том числе на повышенных тонах. Но ему плевать, и каждую ночь в моём окне на пятом этаже видно лицо, прикреплённое к тонкой длинной шее. Его тело всегда внизу, а голова — у меня. Он смотрит и улыбается, прося с ним поиграть. Я отказываюсь каждый раз, ведь мне с утра на работу, а он бездельничает днями напролёт. Ничего не делает, кроме как стоит у моего дома и ищет, с кем бы поболтать.
В здании остался я один, и скоро по программе реновации переселят, но это только через три месяца, а до тех пор буду здесь — единственный обитатель старого дома тех времён, когда я даже в планах родителей не был. Сойду с ума раньше, чем получу новую квартиру. И от этого грустно.
— Ну что ты там, опять спишь?
Спрашивала меня голова, прижавшись носом к стеклу, от чего и без того уродливая ухмылка во все шестьдесят четыре зуба казалась только отвратительнее. Два чёрных круга там, где у людей глаза, блестели, отражая лунный свет. Голова болталась на ветру, еле удерживаемая шеей, почти лебединой, гибкой и тонкой.
— Да, отстань, мне завтра на работу.
— Так ты ж её ненавидишь!
— Но мне нужно же хоть что-нибудь есть, вот и…
— Пфффф, какой глупый поступок, я бы тебе посоветовал…
Я не дослушал, опустил голову под подушку и прижал. Так его голос стал тише, но всё равно различимый, как остриём ножа по металлу. Скрип тарелки, хруст костей. Не важно, что он говорит, всё равно это отбивает любой сон, и сердце заполняет ненависть. Что он вообще пристал ко мне? Да, вокруг никого не осталось, но это не значит, что меня можно каждый день выводить! Уже и в управляющую компанию жаловался, но всё осталось как есть — ночью не сплю из-за того, кто вообще не должен существовать.
— Как тебя зовут?
— Не собираюсь говорить своё имя, — вопрос прозвучал уже раз в десятый, а ответ всё тот же, — и перестань спрашивать. Не хочу с тобой знакомиться.
— А я — Бдидут, меня мама так назвала, хотя папа был против. Он хотел назвать меня Солитьюд.
— Оба имени ужасны. Пожалуйста, уйди.
— Но кроме тебя здесь никого нет. — Его тон обиженного ребёнка опять злит.
— И что?
— Тебе разве не одиноко?
— Нет, мне нормально. Не стоит переживать. Спасибо.
— Мне кажется, ты врёшь.
— А мне кажется, что это не твоё дело!
Я вскочил с постели, чуть не запутался ногами в слишком большом одеяле, и приблизился к окну. Отсюда можно отлично рассмотреть ужасную рожу по ту сторону стекла, просто воротит от этого. Я задёрнул шторы, но они всё равно недостаточно плотные, чтобы спрятаться в своей же квартире. Как в аквариуме, с какой стороны ни взгляни — везде стекло, и не вижу тех, кто снаружи, зато сам отлично виден тем, кто смотрит со стороны. Будто голый посреди главной городской площади, обруганный каждым, кому не лень.
— Ну открой! У меня для тебя подарок.
— Ага, да, и торт со свечками?
— А хочешь? У тебя день рождения?
— Нет. Всё равно.
Внезапная тишина поразила меня. Я даже расслышал птиц, зачем-то поющих там, на улице. Все должны
