мне, позвякивая саблей и шпорами.
В жизни этого момента не забуду! Я тогда почувствовал, что у меня волосы со страху седеют.
И вот он стоит передо мной.
— Майн герр…[128] — начинаю, и вдруг он говорит:
— Энтшульдиген зи, зинд зи нихьт герр…[129]
И называет мое имя.
У меня душа в пятки ушла. Он уже знает, как меня зовут! Лучше бы сказать, что он обознался, но, прежде чем я успеваю принять решение, у меня вырывается:
— Да…
Стою и жду, что сейчас начнутся большие неприятности. Вот она, катастрофа.
Но офицер ведет себя спокойно. Приветливо улыбается и спрашивает, можно ли пригласить меня к ним за столик. Офицер был бы рад представить меня даме…
Гм! К ним за столик… Даме представить… Он хочет посмеяться надо мной. Я чувствую себя оскорбленным, но вида не подаю, опять смотрю на даму, а она как раз на меня смотрит. Ее добрый взгляд меня немного успокоил. Немного, но не совсем.
Но тут офицер наконец-то все объяснил:
— Это ваша поклонница. Я перевел пару ваших стихотворений, и ей очень понравилось.
Это явь или сон? Невероятно! Значит, эти офицеры — евреи. И не просто евреи, а один из них еще читает и переводит еврейские стихи.
Я сел к ним за столик. Офицер представил меня своему товарищу и даме. Придя в себя, я спросил:
— Откуда вы меня знаете?
— О, я имел удовольствие слышать ваше выступление в Лемберге. Тогда я еще не был офицером.
Он достал из кармана листок бумаги и прочитал два моих стихотворения в переводе на немецкий. Голубоглазая дама была в восхищении.
Не скажу, что я пришел в восторг. Офицер выбрал не лучшие стихи, и переводы оказались так себе.
Но я не стал критиковать. Господи, разве можно критиковать офицера, даже если он твой брат?
Вот так, друзья, — закончил поэт, — мой идеал осуществился даже в большей степени, чем я представлял себе в детстве. Правда, это случилось в чужой стране. У нас, в смысле там, где я родился, эта история с офицерами закончилась бы совершенно иначе. А вы как считаете?
И поэт горько улыбнулся.
1915
Лопнувшая струна
Недавно я встретил своего старого друга, любителя скрипичной музыки. Мы поздоровались, и, чтобы сделать ему приятное, я спросил:
— А как ваша скрипка поживает?
Он всегда улыбался, если его спрашивали о скрипке, но в этот раз только вздохнул.
Я удивился и даже заволновался:
— С ней что-то случилось?
— Нет, со скрипкой все в порядке, — успокоил меня друг, — а вот со струнами беда.
Мне стало любопытно:
— Что же за беда со струнами?
И вот что он мне рассказал.
— Наверно, вы знаете, что струны привозят из Германии. Я всегда покупал их в магазине музыкальных инструментов герра Фишера. Он уже далеко не молод и приехал сюда много лет назад. Чтобы доставить ему удовольствие, я говорил с ним по-немецки, хотя я не бог весть какой «немец». Он считал, что я неплохо знаю язык, и относился ко мне по-дружески, не как к покупателю, а как к своему человеку, и часто делал мне комплимент: «Вы великолепно говорите по-немецки!» При этом он сетовал, что немецкие дети, родившиеся в Америке, стыдятся разговаривать на немецком языке, самом прекрасном языке на свете.
По дружбе он всегда оставлял мне лучшие струны. Поставив их на скрипку, я играл восхитительные пьесы немецких композиторов. Чтобы струна лопнула во время игры, бывало очень редко. Это были надежнейшие струны, и если я часто покупал их, то лишь потому, что играю очень много, и струны снашиваются естественным образом.
Но когда началась война, я заметил, что струны, которые я покупаю у герра Фишера, стали не те: держатся очень слабо, а узелки на них быстро ослабевают, и скрипка расстраивается. Я долго не мог собраться с духом, чтобы высказать герру Фишеру свои претензии, но однажды все-таки не удержался и спросил:
— Герр Фишер, а вы знаете, что у вас струны совсем не такие, как раньше?
Он явно смутился и ничего не ответил. Тогда мои подозрения усилились, и я продолжил уже смелее:
— Очевидно, они не из Германии.
— Из Германии, майн герр, — вздохнул он. — Сейчас это трудно, но мне присылают оттуда…
— Но ведь они совсем не те, что прежде! — настаивал я.
— Да, вы правы, — опять вздохнул герр Фишер. И после небольшой паузы объяснил: — Вы знаете, майн герр, что на конце струны есть узелок. Руками его не завязать, струна скользкая, ее невозможно крепко держать пальцами, приходится использовать зубы. Эту работу делали юные сыновья немецкого народа. Молодыми, крепкими зубами они так туго затягивали этот узелок, что немецкие струны были самыми надежными в мире. Но вот, майн герр, началась война, и всех молодых забрали на фронт. Где они теперь лежат, непогребенные? На французских, буковинских, бельгийских, турецких, восточно-прусских и прочих полях… А струны делают старики, беззубые старики. Они завязывают узелки руками или голыми деснами, поэтому немецкие струны теперь такие непрочные… Поэтому так часто рвутся…
Но я не обманываю вас. Господь свидетель, это настоящие немецкие струны. Просто их делают беззубые старики, потому что молодежь ушла на войну.
Его объяснение привело меня в ужас. И теперь, когда играю на слабо натянутых струнах, я представляю себе, что весь немецкий народ — одни старики и что от других народов тоже остались только старые, беззубые, слабые люди. Если я играю грустную мелодию и у меня лопается струна, мне кажется, что это рвутся струны человечества, которое ведет бесконечную войну, посылая на смерть своих молодых сыновей, музыку жизни, и остаются только старые, бессильные…
И струны лопаются одна за другой.
1915
У дворника
О погроме говорил весь город. Господин Кацовский, домовладелец, несколько ночей размышлял, где спрятаться, если погром и правда начнется, и наконец его осенило:
— У дворника!
На радостях он позабыл о своих ассимиляторских идеях и вслух сказал на еврейском языке:
— Великолепно, не будь я еврей!
Но тут же испугался, что кто-то мог услышать, огляделся по сторонам и громко выкрикнул по-русски:
— Отлично, ей-богу!
Дворник жил в наскоро сколоченной сторожке. Господин Кацовский ни разу туда не заглядывал. Когда ему что-нибудь было нужно, он стучал дворнику в окно, и тот сразу выходил.
Но теперь, когда ему в голову пришла сталь удачная идея, господин Кацовский решил побывать в сторожке и немного там осмотреться.
Сперва он попытался найти какой-нибудь предлог.
