больше не удается сдерживать. Она стоит, боясь пошевелиться, и вся дрожит, не уверенная, что все уже позади, страшась, что сейчас все начнется по новой. А когда слышит удаляющиеся шаркающие шаги, последние веселые возгласы, силы подводят ее, и она падает на колени на ковер.
На руках перерезают кабельную стяжку. Потом хватают за запястья, и она вся сжимается, думая, что все начинается по новой. Но голос Татьяны прямо над ухом велит не глупить и сидеть смирно, а к этому времени ее уже так натаскали, что она просто делает, что велено.
Но даже когда у нее развязаны руки, к маске она прикасается, только дождавшись разрешения. «Они не хотели, чтобы мы видели, кто из них что делал. Даже у них остались жалкие ошметки стыда».
— Ладно, — говорит Татьяна, — теперь можете снять маски. Отличная работа, девочки. Вы постарались на славу!
Стащив маску, Джемма глядит по сторонам. В этой комнате, спрятанной в самом конце коридора, они сегодня впервые. Мужской зал: сплошная кожа, вельвет и красновато-коричневое дерево. На экране, больше уместном в кинотеатре, застыло смазанное черно-белое изображение, которое она не может разглядеть, — будто кто-то нажал на паузу посередине фильма. Журнальный столик заставлен пепельницами и бокалами. Посередине стоят четыре японские керамические миски, в которые накидали монет, разных цветов: красная, зеленая, желтая и синяя. В зеленой монет гораздо больше, чем в остальных. Кто бы в нее ни целил, глаз у него меткий.
Рука тянется к резиновому браслетику на запястье, и она гадает, может ли уже его снять. Цвет тот же. Жуть.
Сара с Вей-Чень еще держатся на ногах, но у Ханны тоже подкосились колени, и теперь она стоит на четвереньках. Они все бледные, словно испытали страшное потрясение, будто из них высосали всю кровь. «Значит, не одной мне досталось… — думает Джемма. — Это было слишком». Но лица остальных не выглядят заплаканными. «Плакала только я. Одна я».
— Извините меня, мои дорогие. — Татьяна говорит своим прежним голосом, который они слышали, когда их сюда привезли, — снисходительным, будто угощает их мороженым. — Они сегодня малость перевозбудились. Мужчины, что с них взять! — продолжает она и закатывает глаза, будто ее гости разбили футбольным мячом окно, а не сотворили с ними… такое. — Надо полагать, добрый глоток горячительного вам сейчас не помешает.
Сара, пошатываясь, подходит к креслу и дрожащим голосом говорит:
— Это точно.
— Тогда располагайтесь поудобнее, — тем же снисходительным тоном продолжает хозяйка, — а я принесу вам бренди.
С трудом передвигая ноги, они тащатся к креслам, которые еще хранят тепло тех, кто в них недавно сидел.
Джемме кажется, что ее внутренности превратились в один сплошной синяк. Будто ее ранили изнутри.
— Охренеть… — говорит Сара. — Не уверена, что это стоило двадцати кусков.
— Надеюсь, что на этом и правда все, — отвечает Вей-Чень. — Не думаю, что смогу выдержать продолжение вечеринки.
Ханна чуть раскачивается в кресле взад-вперед. Ее бедра в крови. Джемма, как в тумане, сует руку в промежность — проверить. Пальцы становятся липкими, влажными, но крови нет. Она даже удивлена.
— Да, дорогая, — говорит Татьяна, энергично перешагивая порог и толкая перед собой низенький сервировочный столик. На нем стоят четыре огромных бокала для бренди, в каждом из которых добрая четверть бутылки. — На этом все. Теперь только веселиться, веселиться и еще раз веселиться! Нежиться в постели, плавать в бассейне, щеголять в элегантных платьях и пить шампанское! Держите! До дна! — говорит она, впихивая им в руки бокалы.
— Я хочу домой, — говорит Ханна.
— Не дури! — отвечает Татьяна. — Хорошенько выспишься, примешь ванну и будешь как огурчик.
Когда Джемма подносит бокал к губам, чтобы сделать большой глоток, у нее дрожит рука. Бренди теплое и сладковатое на вкус. «Больше я это делать не буду, — думает она. — Им нравится причинять другим боль. Настоящую боль. Я думала, что еще немного и я сломаюсь».
Она вытирает запястьем лицо.
Татьяна берет пульт и выключает застывшее на экране изображение. Джемме от этого становится чуточку легче: хотя картинка и расплывчатая, в ней все равно есть что-то тревожное.
— Татьяна? — спрашивает Сара. — А обезболивающее есть?
— Серьезно? — спрашивает та, напуская на себя удивленный вид, будто после всего, что творили с ними эти мужчины, у них не должно ничего болеть. — Конечно, есть. Что бы ты хотела?
— А что есть?
— Да полно всего, — небрежно отвечает Татьяна. — Ибупрофен, трамадол, зоморф?
Суббота
53
Мерседес
Семь утра, Пауло уже заступил на дежурство у ворот. Прислуга гремит чем-то на кухне, пока остальной персонал заходит в дом, готовясь оценить масштабы ущерба.
Sala воняет вечеринкой.
Мерседес оглядывается. На полу красное пятно от вина — из закатившейся под диван бутылки вылилась целая лужа, которая теперь медленно, но уверенно впитывается в ковер.
— О господи… — вздыхает она, но вспоминает, что в кладовке есть запасной.
Декоративные подушки снова декоративно раскиданы где попало. Девять жутких бесполезных думок, покрытых перьями марабу пастельных тонов.
Эти подушки Мерседес ненавидит всеми фибрами души. Уже два года ей приходится ежедневно их взбивать. На распутывание свалявшихся перьев у нее ушло немыслимое количество часов — даже думать страшно. «Ну ничего, — думает она, — сегодня это в последний раз. Больше не будет ни портретов, ни липких простыней, ни лосьона для загара на камнях, которыми выложена дорожка вокруг бассейна. За эти годы я так очерствела, что даже забыла, до чего ненавижу эту жизнь. Ненавижу все, что меня окружает. Ненавижу хозяев всех этих вещей, которые заперли меня в этой ловушке на лучшие мои годы».
Когда она поднимает подушку, на пол со стуком что-то падает. Опустив глаза, Мерседес видит сумочку Джеммы с блестками и брелоком в виде крохотной бриллиантовой кошечки. «Странно. Я думала, она будет аккуратнее после вчерашнего». Она поднимает ее и заглядывает внутрь. Все то же самое: паспорт, ингалятор «Вентолин», коричневая перламутровая помада и пара презервативов в золотистой упаковке. «Ей это пригодится», — думает она. Но время неумолимо бежит вперед, и, пока дом не проснулся, Мерседес предстоит еще много дел.
Она кладет сумочку на видное место — на небольшой зеркальный столик у подножия лестницы — и возвращается спасать диван.
Они спускаются вниз поздним утром — медленно, по одному. Татьяна в длинном, до пола, халате и мужчины: неряшливые, нечесаные, небритые — все, кроме принца, который щеголяет в привычной форме из узких брюк и блейзера, будто провел ночь, сложенный в коробку. Мерседес сама распаковывала его вещи и знает, что у него в шкафу висят десять совершенно одинаковых костюмов и шестнадцать идеально наглаженных рубашек, завернутых в папиросную бумагу. Но после приезда он только один раз сменил трусы. Ходячая метафора: отполированный снаружи, грязный внутри.
Мэтью неуклюже ковыляет к столику у бассейна и целует в висок дочь. На нем махровый халат и трусы, над поясом которых свисает круглое волосатое брюхо.
— Яйца, — говорит он, — и тост. И кофе.
— Как приготовить яйца, сэр? — спрашивает Мерседес.
— Господи, ну не знаю, — отвечает он. — Удиви меня. — Потом поворачивается к Татьяне и спрашивает: — Ты что-нибудь поешь?
— Ты платье мое видел? — отвечает она.
— Она немного набрала после примерки, — говорит Джейсон Петтит и ухмыляется.
— Иди к черту, Джейсон, — срывается на него Татьяна.
Его губы опять расплываются в ухмылке. Мешки
