тележек по мостовой, ни гулких ударов со стороны старого склада, которы переоборудуют под таможенный пост и полицейский участок, ни обмена приветствиями. В воцарившемся безмолвии можно услышать, как на скалах возводят дома.
Видя, что из машины выходит секретарь герцога с кейсом в руке, уже водрузив на нос очки в знак серьезности своих намерений, Мерседес застывает как вкопанная посреди terasa с тарелками в руке. Женщины, каждый день собирающиеся за семейным столом и помогающие при необходимости, тоже смолкают. Ларисса откладывает вилку от своего обеда, встает, снимает фартук, приглаживает волосы и направляется к двери его поприветствовать.
— Мне зайти с тобой внутрь? — окликает ее Паулина Марино.
Ларисса качает головой, и через минуту они уже идут в дом.
Паулина берет фартук и занимает место Лариссы в зале. А когда проходит мимо Мерседес, ободрительно потирает ее между лопатками и говорит:
— Не переживай. Твоя мама — сильная женщина. Чтобы это ни было, она разберется.
Мерседес не отвечает. Она чувствует, будто земля вот-вот развернется у них под ногами.
«Хуже уже быть не может, — думает она. — Это невозможно. Я и так потеряла сестру и отца».
— Просто нужно не высовываться и жить дальше, — продолжает Паулина. — Впереди нас ждут перемены, Мерседес. Поверь, все еще наладится.
Но нет. Все становится только хуже.
Каждый знает, что происходит, когда умирает арендатор. Но на Ла Кастеллане ни на чьей памяти не бывало разводов. Жены исчезают. Не шляются по острову. Жены исчезают, мужья сохраняют свою аренду, бабушки и дедушки забирают детей к себе, и жизнь продолжается. Развод? Неслыханное дело. Наконец герцог принимает решение.
Землевладельца прилюдно лучше не унижать. Ничем хорошим это не заканчивается.
— Он может арендовать только одно место, — говорит Ларисса. — Так что здесь аренда заканчивается через месяц.
Собравшиеся изумленно ахают.
— А ты не можешь переписать ее на себя? — спрашивает Паулина.
— Почему не могу? Могу, — отвечает Ларисса.
— Тогда все нормально, разве нет?
— Она стоит сто тысяч американских долларов.
Шали плотнее обхватывают плечи, губы смыкаются.
— Через месяц?
Ларисса согласно кивает.
— Но на что вы тогда будете жить?
— Не знаю, — отвечает она, — кроме работы в ресторане я больше ничего не умею.
— А что Серджио?
Ларисса кривит лицо.
— А что он?
У Мерседес гудит голова. Как насчет кладбища? Может, им удастся построить кафе там? Но где они тогда будут жить? К тому же через кладбище просто так никто не ходит, и ни о какой естественной посещаемости там говорить не приходится. «Мы умрем. Из этой ситуации нет выхода».
Вечером приходит Серджио. Замирает на пороге, самодовольный щегол. Он подстриг волосы в новом салоне отеля «Гелиогабал» и отрастил усы, идеально сочетающиеся с новенькой атласной бирюзовой рубашкой.
— Вы по-прежнему можете переехать в «Медитерранео», — говорит он, — двери я ни перед кем не закрывал.
— «Медитерранео»? — ледяным тоном спрашивает Ларисса. — Так ты его назвал?
— Да, — отвечает он. — Там будет потрясающе. Куда лучше, чем это место даже могло бы стать.
— Я рада за тебя, — отвечает она. — Жаль, что ради него тебе пришлось продать свою семью. Кстати, ты забыл застегнуть пуговицу на рубашке. Смотри, так и простудиться недолго.
— Ларисса…
— Что?
— Ты все еще моя жена.
— Формально.
— Но могла бы оставаться ею по-настоящему… Я готов тебя простить.
Ларисса хватает тарелку и швыряет ему в голову.
— Но что же нам делать? — спрашивает Мерседес. — Мам, мы же не сможем жить.
— Хочешь уйти к нему? Хочешь, да?
Тринадцать лет. Возраст достаточный, чтобы бросить школу. Но как же глубоко она уже познала жизнь.
— Мам…
Ларисса ни на кого не смотрит. Просто работает и работает, как автомат. Шинкует, варит, жарит и подает. Стоит ей переступить порог дома, как улыбка, с которой она обслуживает посетителей, слетает с ее губ.
— Ну что же, если хочешь, иди, — говорит она. — Иди-иди, я тебя держать не буду.
— Мама, я не… На меня-то ты почему злишься? Что я такого сделала?
— А зачем тебе со мной оставаться? — отвечает она. — Ведь со мной тебе ничего не светит. Ровным счетом ничего.
— Будем жить на горе, — произносит Мерседес. — Оттуда, по крайней мере, нас точно никто не выгонит. Что-нибудь придумаем. Я тебе обещаю.
— Нет, это конец, — отвечает Ларисса. В отчаянии многие склонны к драме. — У меня ничего больше не осталось. Без этого места моя жизнь лишится смысла.
— Но у тебя есть я… — говорит Мерседес, и собственный голос звучит в ее ушах тихо-тихо, будто ее мольбы долетают с расстояния в несколько миль.
«Да, знаю, я всего лишь ее жалкое подобие. Разве мне под силу заменить красавицу-сестру? Разве я могу заполнить дыру, в которой когда-то сияла яркая звезда?»
— Мама… — вслух произносит она, и из ее глаз катятся слезы.
«Я ведь только ребенок. Просто ребенок».
Ларисса вдруг приходит в себя — будто кто-то щелкает выключателем. Замечает перед собой дочь, подходит и заключает ее в объятия.
— Прости меня. Прости. Не слушай меня, Мерседес. Ты для меня все. Все, понимаешь? Мы обязательно что-нибудь придумаем.
Но в прикосновении ее рук явно что-то не так. Как и во всем остальном. Мерседес больше не хочет, чтобы ее обнимали.
Она помнит, что такое сон. Отдаленное воспоминание. В этой комнате, где, кроме нее, теперь больше никого нет, ей не спится — ее по-прежнему со всех сторон окружают вещи Донателлы. Забравшись в кровать сестры, можно ощутить ее запах. Найти на подушке несколько волосков и прочувствовать телом вмятину в старом матраце, на котором она раньше спала.
«Я хочу умереть, — думает Мерседес. — Не могу больше так жить».
Ее внутри гложет чувство вины. «Ну почему, почему я ее не поняла? Почему решила, что она хотела просто уехать? Ее ведь можно было остановить и спасти. Она бы меня за это на какое-то время возненавидела, но осталась бы жива. А теперь все пошло прахом. И лучше уже никогда не будет.
Но мне надо спасти мать. Этот дом — все, что она знает, с тех пор, как ей было столько же лет, сколько Донателле. Этот дом, этот ресторан и эти люди. Как вообще случилось, что герцог владеет нами как своей собственностью? Мы ведь его рабы, причем с самого рождения. Все внешние атрибуты свободы присутствуют, но в реальности ее нет. Жизнь каждого из нас принадлежит ему, он располагает ею, как заблагорассудится, и он никогда не простит маму за то, что сказала ему, каков он на самом деле.
И что мне делать? Что? Я не могу допустить, чтобы они у меня отняли мать. Не могу. Сто тысяч долларов? С тем же успехом это мог бы быть миллиард. Или океан. Я бы ничего не пожалела. Отдала бы что угодно, лишь бы ее спасти. Что угодно. Даже собственную жизнь. Только у кого взять сто тысяч американских долларов?»
Она вдруг садится в постели сестры. Ей известно, кто располагает такими деньгами. И как убедить их одолжить такую сумму.
Пятница
52
Джемма
Она превратилась в сплошное месиво из соплей и слез. В последние полчаса из груди наружу рвутся рыдания, которые
