эгоисткой. Она забавлялась, только и всего. Вряд ли ей приходило в голову, какой вред она причиняла нам. Тебе было всего два года, Кара, ты понятия не имела, что происходит. Ты знала одно: твоей мамы больше нет рядом. Ты неделями плакала. Мы переехали в Йоркшир, а ты все плакала. Отец не мог этого вынести. Уже тогда он стал запираться в кабинете. Не хотел ни к кому обращаться за помощью. Наверное, боялся, как бы правда не выплыла наружу, как бы не рухнула его версия, что он овдовел. Поэтому ухаживать за тобой приходилось мне, насколько я был на это способен, я утешал тебя, когда ты плакала. В конце концов слезы кончились.
Я задыхаюсь. Как отец мог обречь нас на такое? Для двухлетнего ребенка мать – это весь его мир. Внезапное исчезновение матери причиняет ему ужасный вред, как бы старший брат ни старался помочь младшей сестренке. Господи, бедняга Майкл! Меня окатывает волной лютой ненависти к отцу. Как он посмел погрузить нас во все это?
Мне приходит в голову еще одна мысль.
– Ты знал, что она жива. Ты всегда это знал!
Он утвердительно кивает, и я вижу, какой это для него тяжкий груз. Его глаза умоляют меня понять его.
– Почему не говорил мне?
– Не мог! – отвечает он срывающимся голосом. – Тебе ведь и так приходилось несладко, хотя ты сумела вопреки всему найти в жизни свой путь. Я старался оградить тебя от новых бед, Кара. Довольно с тебя тех, что были.
Его взгляд падает на мою руку. Я тру изуродованное место здоровой рукой.
– Что ты хочешь этим сказать?
Майкл опять тяжело вздыхает, и я вижу, чего ему стоит откровенность. Он вздрагивает всем телом.
– Это было через полгода после ухода матери, в Илкли. Отец был в саду, он развел огонь в старом железном баке, жег какие-то бумаги. Ты легла спать, захотела попить, вылезла из кроватки и спустилась вниз. Наверное, увидела в саду отца и пошла к нему. Помню, на тебе была розовая ночная рубашонка, под ней подгузник. Ты вышла босиком.
Он умолкает, но заставляет себя продолжить:
– Отец не услышал твоего приближения, был занят – скидывал бумаги в огонь. Ты застала его в тот момент, когда он собирался сжечь мамин альбом для набросков. Она постоянно что-то рисовала, помнишь? Ну, ты и сунула руку в огонь, чтобы спасти альбом…
Майкл уже не может сдержаться, плечи у него ходят ходуном, из груди вырывается рыдание.
– Я не смог тебе помешать. Я опоздал.
Он обнимает меня и прячет лицо у меня на плече. На нас оглядываются. Он сотрясается всем телом, давая выход чувствам, которые держал в себе десятилетиями. Я тоже крепко его обнимаю и жду, пока он успокоится. Во мне нет зла на него, на мать, даже на отца. Каждый из них думал, что поступает по-своему правильно. Каждый старался меня защитить. Я была малышкой, они пеклись о моем благополучии.
– Все хорошо, – шепчу я Майклу в волосы. – Я понимаю. Ты не виноват. Ни в чем этом ты не виноват. Я тебя не виню. Как бы я могла тебя винить?
Он отрывает голову от моего плеча и заглядывает мне в глаза. Не помню, когда мы с ним последний раз стояли так близко друг к другу.
– Ты серьезно? – У него умоляющий, растерянный взгляд. Ему необходимо прощение. С самого нашего детства он сгибался под этой тяжестью. Весь гнев, мучивший меня в самолете, уже испарился. Очень многое в его поведении – отстраненность, бегство в Лондон, нежелание иметь дело с отцом и со мной – мгновенно обретает смысл. Впервые я благодарна судьбе за то, что была тогда так мала. Все эти годы я думала, что Майкл везунчик, ведь он гораздо старше и все помнит. Мне было невдомек, что он всю жизнь старается все забыть.
– Конечно, я говорю серьезно, – успокаиваю я его.
– Как ты теперь поступишь? – спрашивает он.
Честно говоря, у меня нет на это ответа. Сначала надо вернуться домой и обдумать все, что я узнала за эти несколько дней. Сейчас мои планы не простираются дальше этого.
– Никак… – бормочу я. – Никак.
Я прощаюсь с ним на станции Блэкфрайэрс, дохожу до Кингс-Кросс, там сажусь на поезд до дома. Я измучена недосыпом и всем тем, что узнала за последние дни. Сейчас я хочу одного – попасть домой.
45
Уже на подъезде к дому я чувствую смутную тревогу. Час уже поздний, на улице тихо, что естественно, но меня не оставляет непонятное предчувствие, что дома что-то случилось.
Я нервно копаюсь в сумке, ищу кошелек, чтобы расплатиться с таксистом, хочу найти мелочь, но попадаются одни четвертаки. Машина отъезжает, теперь я ищу ключи, мне казалось, я положила их во внутренний карман, но никак не могу нащупать. Такое ощущение, что я отсутствовала вечность, а не считаные дни. Домой вернулась совершенно другая Кара Фернсби.
Найдя наконец ключи, я вхожу в дом. Меня встречает гнетущая тишина, потом я различаю слабые звуки: кто-то топчется наверху. Я тихонько даю о себе знать, надеясь, что меня услышат:
– Миссис Пи, это вы? Я вернулась. Все в порядке?
На лестнице появляется миссис Пи в полном рабочем облачении, в аккуратно повязанном белом фартуке.
– Добро пожаловать, Кара. Хорошо съездили?
– Да. – Я невежливо пропускаю ее вопрос мимо ушей. – Что-то случилось? Что-то с отцом?
– Боюсь, ему нехорошо, – скупо отвечает она и спускается мне навстречу. Я перехватываю ее посередине лестницы. – Был врач. Они считают, что это пневмония. Ничего удивительного, учитывая его состояние.
Я протискиваюсь мимо нее и тороплюсь в комнату отца.
– Я не хотела вас тревожить, – говорит она мне вслед, – все равно вы не смогли бы вернуться раньше.
Как раз могла бы. Если бы не поменяла рейс, если бы не встречалась с Майклом…
В комнате отца темно, горит только прикроватный ночник, освещающий странным светом переднюю половину кровати. Воздух неподвижный, спертый, все другие запахи перебивает запах антисептика. На стуле у кровати лежит открытая книга, рядом с ней очки. Наверное, миссис Пи дежурила рядом с отцом. Тут же стойка с капельницей, на груди у отца перекрестье трубок. Я подхожу к кровати не дыша, как будто боюсь, что на меня прыгнет какое-нибудь чудище.
Отец лежит с закрытыми глазами, не поймешь, спит или нет. Дыхание тяжелое, сбивчивое. Кажется, он усох за четыре дня моего отсутствия и теперь выглядит под хрустящей белой простыней как ребенок, матовая кожа отливает
