справный, под железом и с резными наличниками, свежевыкрашенный голубой краской. Их-то, «холодных» Блюхеров дом!..
В Барщинке больше половины жителей были Блюхеры. Кто побогаче, назывались «горячими», победнее — «холодными». Наверное, потому, что у богатых справные избы дольше хранили тепло, чаще топились печи, и в самих печах чугунков было поболе… Отец же, Константин Павлович, едва сводил концы с концами: земли мало, нехлебородна, лошаденка стара… Да и выпить любил. Сколько помнил Василий Константинович, лучшим лакомством в детстве был кусок черного хлеба, не очень густо смазанный льняным маслом. Зато рядом с домом — речка Волготня, несущая прозрачную студеную воду вечным оброком в величавую Волгу; а в трех верстах село, куда бегал с ватагой таких же, как сам, «завертяев», в двухклассную церковноприходскую школу… Если бы не революция, каким был бы его удел?.. Революция родила удивительные судьбы. Нет, не легкие. Наоборот, ожесточенно трудные. Зато какие!.. Он, «мальчик на посылках», стал кадровым военным — начдивом и комкором, предводителем армий…
Он — военный. Но не по призванию, не по собственному выбору. Есть такие, «военная кость», продолжатели династий, с детства мечтающие о коне и сабле. Его же сделала военным революция. Хотя, наверное, что-то было заложено в характере и от предков. Не осыпанных почестями и титулами — безвестных, тех рядовых, «серых» нижних чинов, кто добывал ценою своей крови награды генералам. Фамилия-то у него вол какая — фельдмаршальская! В гражданскую, когда громил колчаковцев, дошел до него слух, распускаемый белыми, что-де Блюхер — немецкий генерал, перешедший на сторону красных, сам же из прусского фельдмаршальского рода. Он посмеялся: «Ну, потешили!..» На самом деле столь знатной фамилией Василий Константинович был обязан произволу помещика, владевшего его предками на правах крепостной собственности. С незапамятных времен предки были Медведевыми, ярославскими хлеборобами, барщинными крестьянами. Прапрадеда помещик отдал в рекруты на полный срок, на четверть века. Медведев воевал и в армии Суворова, и в армии Кутузова, вернулся в родную деревню бывалым солдатом, в рубцах и с медалями. За бравый вид помещик и прозвал его Блюхером. Видать, вспомнил фельдмаршала, отличившегося в сражении, с Наполеоном под Ватерлоо. Кличка пристала. В последующих коленах Медведевы превратились в Блюхеров. К моменту, когда Василий появился на свет, многие в Барщинке уже и позабыли, что они коренные Медведевы…
Вот так, пусть редко, возвращаясь в родную деревню, он остро чувствовал себя крестьянским сыном.
Мать исподтишка наблюдала за ним. Решившись, высказывала заветное:
— Не мое оно, может, дело, сынок, советы давать… Да, может, останешься в Барщинке-то?.. Ты ж еще в мировую подчистую списан.
— Нет, мама. Это я из царской списан. А в Красную Армию — призван.
— Пошел бы ты в волость, к этому, как его, комиссару, задрал рубаху…
Он рассмеялся:
— Чтоб испугался — и вдругорядь списал?.. Нынче почти у каждого мужика, коль голову не оторвали, — раны. Нет, мама, не получится. Служить мне до смертного часа. Это я хочу вас забрать к себе. Куда уж вам со всем хозяйством управляться, коль и Петра нет? Решено: возьму в город.
— Упаси боже!.. Деревенская я. Зачем мне ваш колготной город?.. Вот и Петеньку выдуло. — В голосе матери звучала тоска. — Не опасно там, в небе? — Она с тревогой поглядела вверх, в просинь. — Не птица, чай. Человек.
— Не опасно, мама. Петьку видел я недавно в Москве — жив-здоров. Обещал, если удастся, заскочить к вам.
— А ты-то, сынок, сколько поживешь дома? Как завсегда, иль, может, подольше? — В голосе ее дрожала надежда.
«Подольше», — чуть не сорвалось с его языка.
По предписанию врачей он еще целый месяц должен уделить заботам о своем здоровье. Но вдруг почувствовал: не может прохлаждаться больше ни дня. Неодолимо тянет в армию. Вот-вот начнутся маневры. Как там управятся без него?..
Так каждый раз, сколько ни было отпусков, не выдерживал он полного срока: военный по призванию или по воле судьбы, он уже ничем иным не мог заменить для себя «бытность в строю».
Глава шестнадцатая
Заветный берег приближался.
«Сент-Жермен» уже оставил за кормой зеленое Южное море, одолел бару — то резко обозначенное цветом и пенистым валом буруна место, где соленая вода, противясь, принимает в себя пресную речную, — и теперь плыл по Хуанпу, протоке «брата океана» великого Янцзы, торопясь к конечному пункту долгого пути — Шанхаю, который для Путко должен был стать первым пунктом на дороге в неизведанное.
Антон чувствовал, что волнуется. Со стороны это его состояние могли бы уловить лишь те, кто уж очень хорошо знал его, — Ольга, Павел Иванович, да и то не по возбужденности, нервному поведению, а, наоборот, по несколько замедленной речи, скованности движений. Чем сильнее он волновался, тем сдержаннее становился внешне, «жил в себе». Такое всегда происходило с ним в первые дни при перемене задания и места работы. Потом напряжение спадет, Антон сживется с новой своей ролью, сохранив лишь постоянную обостренную внимательность и восприимчивость.
Конечно же, по книгам и из бесед с Оскаром, Тимофеем, с другими товарищами он уже знал этот надвигавшийся город, самый большой и энергичный промышленный, торговый и политический центр Китая, главный его порт, да и вообще крупнейший порт всех морей тихоокеанского бассейна от Америки до Австралии. Шанхай, расположенный удивительно удачно, посредине восточного побережья Китая и почти на одинаковом расстоянии как от Европы, так и от Северо-Американских Штатов, делил славу морских портов Нью-Йорка, Сингапура, Гамбурга и Антверпена, однако превосходил их по размерам. К тому же это был и главный речной порт Китая, как бы открывавший ворота вглубь страны по Янцзы без малого на три тысячи километров. В бассейне реки жили двести миллионов человек. Население самого Шанхая перевалило за три миллиона. Эти и многие иные сведения были теоретическими познаниями, пока не подкрепленными личным восприятием, тем опытом, который предстояло приобрести самому — ибо только на него мог Антон полагаться в работе, где каждый поступок должен быть как единственный шаг.
Кое-что он, конечно же, решил для себя наперед. По приезде он остановится в недорогом отеле во французской концессии, а не в китайской части города и не в международном сеттльменте. Шанхай являл собой как бы три разных образования, объединенных общим названием и заключенных в одни пределы: собственно китайский город Наньдао с промышленными и торговыми слободами, владения французов и обширный сеттльмент, по существу, принадлежащий англичанам и ими, вместе с другими колонизаторами, управляемый. Европеец, прибывший в Шанхай, мог и должен был остановиться или в концессии, или в сеттльменте. Сеттльмент — средоточие деловой жизни Шанхая, государство в государстве. С населением в миллион жителей, из коих иностранцев
