к опасностям. Побывала и в российских тюрьмах, и в европейских. Каторги отведала. Даже камеры смертников — однажды чуть не повесили, на Лисьем Носу, под Питером. Два десятка лет назад… Так что — не молода, нет. И предупреждать меня вряд ли нужно.
— Что ж… Кстати, вам надо будет непременно встретиться с Бородиным и его женой. Они смогут посоветовать много полезного.
«Берет!» — с волнением отметила она про себя.
— Могу предположить, что предстоящее испытание все же трудней, чем довелось вам пережить в отечестве и мюнхенской тюрьме. Сейчас Китай — жестокая страна. К тому же работать Антону Владимировичу и вам предстоит в том регионе, где действуют и японская, и белогвардейская контрразведки. Обстановка, подчеркиваю, серьезная.
— Я поняла.
— Мы не можем послать вас просто женой к мужу. Антон Владимирович — с той же легендой, что и в Париже: он одинокий офицер-эмигрант. Вы сможете поехать только как наша сотрудница. Для выполнения определенного задания.
— Я на все согласна.
— Хорошо. После подготовки отправим вас далеким, кружным путем. Под чужой фамилией. К этому тоже нужно будет привыкнуть. Мы обдумывали различные варианты легенды. Лучше всего, если вы станете вдовой-белоэмигранткой, потерявшей в России все и после бегства из нее скитавшейся по разным странам.
— Во многих европейских странах я бывала, жила.
— Это мы и учитывали. Это важно. На пропитание зарабатывали как сестра милосердия. Это вам поможет найти работу по приезде.
— Но я… — растерялась Ольга.
— Знаем. Ничего, подучитесь у нас. Постараетесь, не так ли? Однако самым трудным для вас будет не научиться новому, а забыть. Забыть друзей. Забыть о своей работе. Забыть нынешний московский, советский язык, нашу фразеологию и терминологию. Вы будете жить и работать в гуще русских беженцев. Одно нечаянное слово из современного нашего лексикона — и вы провалитесь. Придется вам научиться сначала хорошенько обдумывать каждое свое слово, а потом уже произносить его.
«Вот откуда у него самого такая манера речи».
Берзин замолчал. Молчал долго, как бы давая возможность ей еще раз взвесить все, прежде чем принять окончательное решение. Откажись она сейчас — он поймет и не осудит. Ибо то, на что она должна решиться, потребует от нее напряжения всех сил. Не на день или месяц — на годы.
— Я согласна!
— Рад, — щедро, широко улыбнулся Павел Иванович. — Рад, что нашего полку прибыло. Вряд ли нужно говорить вам, Ольга Мироновна, о важности нашей работы. Для Красной Армии. Для народа.
Глава пятнадцатая
Он вышел во двор, к колодцу, стянул рубаху. Начал растираться снегом.
Мать со звяком опустила пустое ведро:
— Ох, как тебя распахало, сынок!..
Такая боль в голосе, будто это у нее через всю спину багровый рубец. Он уже и забыл, отпустило. А у матери — аж сердце стонет.
Василий Константинович обнял ее мокрыми руками:
— Вы уже видали, мама. Новых не прибавилось.
— Да разве ж можно такое человеку? — будто не услышав, горестно покачала она головой.
— Какой же солдат без ран? — пошутил он. Выпятил загорелую мускулистую грудь. — А я у вас солдат.
Всякий случай, когда выпадало ему получить отпуск, Василий Константинович хоть ненадолго, а приезжал в родную деревню. С пятнадцатилетнего возраста, когда впервые оставил отчий дом и подался из Барщинки в Питер, в «мальчики» к купцу-мануфактурщику, таких отпусков выпало ему не так уж много. От мануфактурщика, не стерпев «выучки», ушел он в рабочие-металлисты. В десятом году за призыв к забастовке на заводе его арестовали, судили, дали два года и восемь месяцев тюрьмы. После отбытия срока он приехал на родину в первый раз. Отдышался, отъелся на домашнем после тюремной баланды — и опять на заработки, сначала в уездный Рыбинск — он по Пошехонскому тракту в семнадцати верстах от Барщинки, — потом в губернский Ярославль, а там уже и в белокаменную, в мастерские Московско-Казанской железной дороги. Когда грянула мировая война, его взяли по мобилизации рядовым в пехоту. Через три месяца за проявленную в боях доблесть Василий был произведен в младшие унтер-офицеры, а еще через два в бою под Тернополем ранен. Почти год провалялся на лазаретных койках и весной шестнадцатого во второй раз вернулся домой. Родимый волжский воздух и печной домашний дух подействовали лучше всяких лазаретных лекарств. И снова — с котомкой, на заводы, на поиски заработка: на судостроительный, на механический… На заводе Остермана в Казани впервые встретился с большевиками, вступил в подпольную ячейку. Весной семнадцатого, уже после Февральской революции, переехал в Самару и там, «согласно постановления партийной ячейки», записался добровольцем в запасной пехотный полк. И закрутилось, завертелось! Родным домом стала вся Россия — от Уральских гор до Байкала, от таежной Сибири — до Заднепровья и Крыма, от Черноморья — до Волочаевки и Хабаровска… У матери в Барщинке за гражданскую войну побывал дважды: в восемнадцатом, после Уральского похода, «пользовался для лечения вскрывшихся ран двухнедельным отпуском», и спустя два года, уже после освобождения Крыма, когда опять разошлись рубцы ран и реввоенсовет Пятой армии заставил подлечиться. Но он вернулся в строй раньше срока — предстоял штурм Перекопа… В последний раз Василий Константинович побывал в Барщинке уже в двадцать пятом году, после первого возвращения из Китая и вот такого же санаторного лечения.
Чтобы потешить мать, он приезжал в полном параде, с знаками различия и орденами. Любила мать, когда ее Василий пройдет по деревне: вон он какой стал, Блюхер-«холодный», «магазинный мальчик»! Ее и Константина Палыча старшой!..
Но потом Василий Константинович с удовольствием стаскивал гимнастерку, надевал так и хранившуюся здесь, д о м а, рубаху-косоворотку — все теснее становилась она в плечах, да и на животе, надо признаться, — и невольно начинал чувствовать себя деревенским мужиком, охочим до топора, рубанка, косы. Ан нет, все же растерял за эти годы крестьянские уменья. Попытался лошадь запрячь — едва управился. Корова не подпустила. «Давайте, мама, наколю дровишек!» — но потянули истонченные шрамы… Да и обходились без него. Хозяиновал, пока не уехал в военное училище, младший брат Петька. Помогали матери сестры. Вон какая поленница сложена на зиму. Запряжена лошадь. Подоена корова…
Любил он и ходить по соседям. В каждом доме почетного гостя ждали хлеб-соль, скамья в красном углу. Нравились ему эти застолья у сватьев-кумовьев со степенными разговорами о мире, войне, урожае, налогах… Он наслаждался Барщинкой. Вбирал в себя родной говор, прежде такой привычный, а теперь радостно поражавший своей неповторимостью. Говорят-то как!.. «Перебирать торорушки» — значит заниматься болтовней; «семиселка» — так называют здесь быстрого человека, а ребенка-неслуха — «северьгой» и «завертяем», болтунью же — «ветродуйкой»… И танцы с частушками в родной деревне — «бряночки»…
Он радовался, что дом у матери: теперь такой большой,
