оживился.
– Где же Млот? – спросил он, потому что уже забыл о его уходе.
– Как это? Но тихо… Достойное ангельское сердце… Проскользнул.
– Но он раненый.
– О! И помятый. Но пошёл.
– О! Что это за сердце! Что за сила!
– Не говори… это тебя мучает. Сожми руку, может, кровь остановится, а Господь Бог пошлёт доктора.
Ночь была поздняя, глухая тишина как после бури, во всём городе какое-то грозное, молчаливое, важное спокойствие. Ендреёва в отчаянье, которое боялась показать, стояла на коленях у образа Божьей Матери, когда через пару часов кто-то осторожно постучал.
– От Млота, – сказали через дверь. – Впускайте!
Открыли и молодой человек в военном мундире вбежал быстро в комнату. Он даже не поздоровался, бросил взгляд только и…
– Воды! Бинтов! – сказал он живо. – Где раненый? Мать спешно опередила его, ведя за собой; доктор вбежал. Когда раненую руку начали развязывать, Франек, несмотря на усилия, чтобы сохранить сознание, упал в обморок. Ендреёва заломила руки, доктор был хмурый и обеспокоенный; вскоре раненого привели в себя и принялись за перевязку.
– Я потеряю руку? – спросил потихоньку мальчик.
– Ну почему же? Нет! Нет! Крови только много ушло, – шепнул доктор. – Мать слушает; когда будут перевязывать, хоть будет болеть, не кричи… с улицы могут тоже услышать. Бог даст, будешь здоров и отомстишь им этой самой рукой; мужества только!
В тишине, среди ночи, тайком, состоялась эта первая перевязка раны; и хотя доктор сказал, что руку не потеряет, глубоко порезанная, она не позволяла надеяться, что к ней вернётся движение.
– Завтра, – сказал он Ендреёвой, когда всё было окончено, – хотя он больной и ослабленный, я бы желал ему отсюда переехать… в Старом Городе будут, наверное, все дома обыскивать; нужно его спрятать.
– Но куда? Как? – воскликнула Ендреёва.
Молчаливый доктор медленно вышел.
* * *
На следующее утро, хоть ясный день остудил немного фантастические впечатления вечерней встречи, весь город ещё ею дрожал, кипел гневом и ужасом; видно было, что драма едва начиналась; что вовсе не устрашённые вечерней стычкой, воспламенённые кровью, они на этом не остановятся.
В костёлах сразу состоялись траурные богослужения за тех, которые, неизвестные по имени, скончались ночью от полученных ран; описания событий расходились по городу, распространяя возмущение, воспламеняя души. Только комитетные старшины старались на вожжах удержать более горячую шляхту Общества, надеясь наконец добраться до порта без ущерба и отступить законно.
Через два дня заседание должно было закрыться. Назавтра совещались в зале и совещались в городе; значительная часть шляхты чувствовала, что город справедливо требует, чтобы она подала признаки жизни; но более смелых заглушало более холодное большинство, а в конце концов откладывали все до последнего, хотели сбыть обещаниями наделить холопов землёй и разъехаться.
По улицам пробегали разные течения: молодёжи, что пробудилась для жизни, и старших, что желали её привести на какую-нибудь менее опасную дорогу.
Люди, делающие вид очень порядочных, хотели даже вчерашнее происшествие уменьшить и отобрать его торжественное значение; отрицали, что были убитые и раненые; усмехались над теми, которые описывали события преувеличенно.
К вечеру, однако, общее беспокойство возросло. В Старом Городе царила глубокая тишина, но с предвидением бури. Бедный Франек после перевязки раны немного поспал. Мать сидела у его кровати и плакала, молясь; наступало утро; нужно было вынести больного или вывезти куда-нибудь… но куда? Они сами ещё не знали. Продавщица мало имела связей и друзей. Товарищи Франка все заняты были общим делом и собственной безопасностью или страданием. Старуха умела молиться, не смогла ничего придумать.
Всё-таки чуть свет из дома незаметно выскочила достойная служанка Кася, взяв в руки жбанек, будто бы за водой; но со жбаном побежала на Подвал, несмотря не жандармов и полицию.
Хотя было так ещё рано, в окне Анны уже мелькал бледный свет; не знала она ничего ещё о судьбе друга, но не спала всю ночь. Она была поблизости от сражения, на Замковой площади, её оттолкнули жандармы, она едва могла спрятаться дома перед напором солдат, слышала крики, стоны волновали её сердце, она предчувствовала в них голос брата. Из рассказов о раненых, о раздавленных беспокойство создавало сны, которые не давали ей уснуть, – плакала, молилась, дрожала, ждала дня, чтобы выбежать и узнать. Достойное сердце бедной девушки, Каси, всё это понимало, предчувствовало, она полетела прямо к ней, но двери нашла ещё запертыми перед московской массой, и должна была долго стучать, пока сторож, ругаясь и проклиная, не соизволил отворить.
Она первый раз пришла в этот дом, даже не знала, как попасть к Анне, но её вёл инстинкт; она видела девушку в окне, поняла, как к этому окну можно было попасть лестницей; достучалась до кухарки, разбудила служанку, послала её к Анне.
Свободного времени не было, больного нужно было куда-нибудь перенести, чтобы спрятать от более страшной, чем смерть, цитадели. Когда дверь комнаты Анны отворилась в такой неурочный час, бедная девушка при первом её скрипе догадалась о несчастье.
Добрая весть никогда так не спешит, она ждёт пробуждения, уважает сон; зловещая – гонит, преследует, чтобы как можно скорее схватить когтями сердце человека. Прежде чем служанка открыла рот, Анна уже вскочила, судорожно начала одеваться. Со вчерашнего дня она чувствовала несчастье – ждала его.
– Пани, – шепнула служанка, – пришла служанка из Старого Города от торговки.
– Убит? – крикнула, заламывая руки, Анна.
– О, нет! Жив, но…
– В тюрьме?
– Нет.
– Говори! Говори!
– Ранен, легко ранен, только, видите ли, панинка, его оттуда обязательно нужно вынести, они сами не знают, куда; чуть день, будет, верно, ревизия в Старом Городе и возьмут его в цитадель.
Бледная как труп, без дыхания, Анна, наполовину уже одетая, схватила одежду, сама ещё не придумав, что предпримет, не зная, куда пойдёт, чувствовала только, что должна что-то делать, что должна куда-то идти. Она думала упасть в ноги отцу и просить его – но годилось ли тревожить покой и безмятежность старца?
В российском правительстве людского сострадания, уважения к человеческим чувствам нет; тот, кто спасёт несчастного, является соучастником; кто выдаёт его, согласно их мнению, совершает благодеяние; а потом они удивляются, что общественное положение под ними шатается, и жалуются на социалистов! После тех преследований, после этих бездушных жестокостей, после пожаров, убийств, грабежа они рухнут.
– Нет, – сказала Анна, – пусть отец спит спокойно, – я пойду куда-нибудь в другое место искать милости. Но куда?
Её голова кружилась, мысль блуждала в каком-то круге, из которого выйти не могла, память не приводила имён, органы чувств слушать не хотела, потому что боль сжимала сердце.
Но храбрая девушка уже была одета, готова…
