Краш кивнул.
Как-то рассеянно.
Не отвлекаемся. Кладбище и могилка… разрытая… и дурацкая шутка, когда в плечи тычут, в могилку эту сбрасывая. И дно ее рушится, и кажется, будто летишь в яму, из которой не выбраться. Она глубока…
…нет, на самом деле сильно глубоких не копали. Кому оно надо, с проблемами потом разбираться? Но вот расширить, углубить рабочую могилку, положить тонкие доски, которые землицею присыпать. У некромантов на редкость дурацкие шутки.
И Глен, помнится, хохотал, глядя, как я пытаюсь выбраться.
А вот тебе, Краш, не позволю. Твоя могила будет глубока, а из дна ее рука костистая выглянет, вцепится в лодыжку.
Дернет.
Он заверещал тоненько, обиженно и крутанулся, пытаясь избавиться от руки.
Выругался Меченый. А над головой моей свистнул нож, чтобы по самую рукоять войти в стойку.
– Не шали, – сказано было.
А я что?
Я стою. Вспоминаю прекрасные студенческие годы. Да, после той ночи я неделю с Гленом не разговаривала, а он все не мог понять, почему.
Смешно же.
Просто обхохочешься, до чего смешно.
Краш всхлипнул и вытер нос, из которого протянулась тонкая струйка крови. А то… нам говорили, что ментальный дар опасен прежде всего для носителя. У меня же еще воспоминаний есть.
Если он хочет.
Вот, взять к примеру, обыкновенного пожорника, из тех, что заводятся на старых кладбищах, когда концентрация силы на них превышает допустимую норму. Свивает себе гнездо…
– Нет! – взвизгнул Краш. – Хватит… ты… сам… она… не хочет.
Не хочу.
Еще как не хочу.
А вот путы чужой воли ослабели. Мне, можно сказать, повезло. Будь Краш более опытным, я бы так легко не вывернулась. Но опытным он не был, привык, что жертвы сами рады обмануться, а стало быть, усилий прикладывать не приходится. Выучил пару фокусов и все.
Я пошевелила пальцами.
Сойдет.
Убивать людей, конечно, нехорошо, но и умирать во имя человеколюбия как-то, по меньшей мере, неправильно, что ли?
– Успокойся, – велел Меченый и протянул жменю. – На вот, капустки съешь. Хорошая…
И Краш молча принял.
Взял.
Сунул в рот. Зажевал сосредоточенно, будто от того, сколь тщательно пережует он эту капусту, зависит личное его будущее.
– Что ж ты так, девонька? – это было произнесено с легкой укоризной.
А я что? Я ничего? Я вот стою и о жизни, может, думаю, которая у меня на редкость волнительной выходит. Надо было на теоретическую магию идти.
Или в артефакторы.
Сидела бы сейчас в каком-нибудь подвальчике, клепала бы амулетики… эх, не судьба. И ведь главное-то что? Главное, что это вот спокойствие мое нынешнее, оно совершенно ненормально.
Мне бы в слезы.
Или там умолять о пощаде… от меня ждут, что я сейчас расплачусь и стану о пощаде умолять. Вот только подсказывает мне что-то – не пощадят.
У них заказ.
А раз так…
– Упертая, стало быть… не скажешь добром?
Он сунул руку в бочку и словно бы задумался, окинул меня взглядом, будто примеряясь, помещусь я в этой бочке или нет.
Я не согласна.
В бочку.
Мало того, что помирать, так еще и смерть на редкость идиотская: захлебнуться рассолом демонической капусты.
– Скажу, – я улыбнулась, этак виноватенько, как на зачете у нашего недоброго мастера Грауберга, славившегося своею занудностью и просто-таки принципиальным нежеланием признавать, что и у женщины могут иметься мозги.
Поговаривали, что нежелание это являлось естественным следствием неудачной женитьбы, но… в общем, чтобы сдать Грауберга следовало улыбаться и притворяться дурой.
И чем дурнее, тем оно лучше.
Я хлопнула ресницами.
Губу нижнюю оттопырила, вспоминая ту, позабытую, казалось бы, рожу, которую долго перед зеркалом тренировала.
Меченый крякнул.
Не поверил?
Грауберг тоже верить не желал, все ходил кругами и вопросами мучил. Потом все ж поставил свое «удовлетворительно» и высказался… в общем, я и теперь-то не особо вспоминать желаю о том, как высказался.
– И что ты скажешь?
– Все скажу, – я потупилась. И пальцами пошевелила.
Оцепенение почти сошло, однако менталист, казалось, не ощутил, что жертва его получила возможность двигаться. Он, устроившись рядом с бочкой, опершись на нее, сосредоточенно жевал капусту. И вот честное слово, не нравилась мне эта его… целеустремленность.
Не может нормальный человек так есть.
А он ел.
Совал руку в бочку. Зачерпывал.
Запихивал в рот, пока щеки не раздувались. Вздыхал. Всхлюпывал, выпуская пузырики слюны, и клянусь, это несказанно забавляло демона, присутствие которого я ощущала всей кожей. Челюсти Краша двигались, перемалывая очередную порцию…
– Так уж и все?
– Все-все, – поспешно закивала я, прикидывая, успею сплести заклятье или нет. И сработает ли оно, ведь люди-то живые.
Живых мне убивать не приходилось.
И не хотелось.
А вот демон, он не отказался бы. Он бы с удовольствием. Я даже ощутила тягучее, словно патока, желание увидеть, как льется красная-красная кровь.
Что-то там и про кишки с мозгами было.
Я сглотнула и, подозреваю, побледнела, иначе с чего бы Меченому таким довольным быть.
– Все, стало быть? – он вытащил ножик.
Серьезный весьма ножик. С клинком длинным, слегка изогнутым. Поверхность черненая, по кромке, коль приглядеться, искры бегают.
– И это правильно… – острие ножика уперлось мне в горло.
Мне стоило немалых усилий не отшатнуться. Вот с детства не люблю, когда в меня всякими посторонними предметами тыкают.
– …и это ты умничка… – он икнул, а клинок пропорол мою рубашку. Почти новую, между прочим! И в кожу вошел, всего ничего, даже больно не было.
А вот кровью запахло.
И запах я этот ощутила, что говорится, всем телом своим.
– Так и где?
– Там, – я мотнула головой. – На полке. За банками. С огурцами.
Взгляд Меченого переместился на полку к упомянутым огурцам.
– В шкатулочке. Открывать настоятельно не рекомендую.
– Надо же… эй, глянь…
Краш не услышал, он жевал капусту, повизгивая от удовольствия.
