– Никто не говорил, что это были вы, – строго сказал инспектор. – Вы слишком торопитесь.
– Чушь, – коротко ответил Майлз. – Я не чертов дурак. Если я жестоко ссорюсь с мужчиной, а через несколько минут его находят мертвым, не стоит говорить мне, что подозрение не падает на меня. Разумеется, падает.
А на следующий день подозрение стало уверенностью. Из Скотленд-Ярда прибыл эксперт по отпечаткам пальцев, и следы пальцев Стэндиша были найдены на рукоятке ножа. Это было неопровержимое доказательство, и единственное объяснение, которое Майлз мог дать, состояло в том, что в пылу спора он схватил нож с каминной полки. Но он все еще отрицал, что это он нанес удар. – Как тогда получилось, что только ваши отпечатки остались на ноже? – тихо спросил инспектор.
Я думаю, что единственным человеком, который в последующие дни верил в невиновность Майлза, была Мэри. Для нас же здесь все было мучительно, жутко ясно. Как я сказал Меррику в ночь перед судом, сложно было представить себе более очевидное дело – разве что имелся бы видевший все собственными глазами свидетель, которого можно было бы представить присяжным. И Тони согласился с этим. Мы с ним, конечно, стали двумя главными свидетелями обвинения, но наши показания были полностью излишними. Стэндиш совершенно не отрицал того факта, что они с убитым серьезно поссорились. И это, и отпечатки пальцев на ноже стали уликами против него.
Он так и отказывался говорить, из-за чего у них с Сомервилем случилась ссора, хотя мы все знали, что она касается Мэри. Но с точки зрения его невиновности или вины это было совсем не важно. Они с убитым из-за чего-то разругались, и Майлз схватил нож и ударил его в припадке неуправляемой ярости. Вот и все.
И все закончилось, когда обвинитель замолчал, сказав свою заключительную речь. Присяжные, очевидно, уже приняли решение: трудно было представить, как еще они могли поступить. А адвокат Стэндиша, сэр Джон Гордон, как раз поднимался, чтобы приступить к своей безнадежной задаче, когда его вдруг самым удивительным образом прервали. Странная, безумная на вид женщина с большой коричневой коробкой в руках ворвалась в зал суда и крикнула: «Стойте! Подождите! Ни слова больше!» Ее лицо показалось мне смутно знакомым, а потом я внезапно узнал ее. Это была секретарша Джона Сомервиля.
Все были настолько изумлены, что она сумела добраться до сэра Джона прежде, чем кто-нибудь успел остановить ее. И к тому времени, как к ней подбежали судебные приставы и служащие, она успела сказать адвокату достаточно, чтобы тот отмахнулся от них.
– Милорд, – сказал Гордон судье, – эта женщина только что сообщила мне самую важную информацию. Несмотря на нарушение порядка, я предлагаю поместить ее на свидетельскую скамью.
И затем Эмили Тернер была должным образом приведена к присяге и дала показания. А когда она закончила, стало так тихо, что можно было услышать, как в зале суда падает на пол булавка.
– Как я понимаю, ситуация следующая, – заговорил судья. – Ящик перед сэром Джоном – это инструмент, который убитый использовал, чтобы надиктовывать письма. Сегодня утром вы открыли этот ящик, о котором не думали с того трагического вечера. И вы обнаружили, что была сделана запись. Вслед за этим вы, если можно так сказать, проиграли запись и обнаружили, что разговор между заключенным и убитым был записан на пластинку. Все верно?
– Да, милорд, – ответила Тернер.
Тут внезапно со скамьи подсудимых донесся грубый голос:
– Разбейте эту штуку, говорю вам! Разбейте ее!
– Тихо! – строго рыкнул судья, и Майлз Стэндиш пристально посмотрел ему в глаза.
– Милорд, – сказал он, – я торжественно клянусь честью, что мой разговор с Сомервилем в тот вечер не имел к этому никакого отношения. Более того, это затрагивает третье лицо. Поэтому нужно ли обнародовать эту запись?
– Разумеется, она должна быть обнародована, – ответил судья. – Если то, что говорит эта свидетельница, верно, это значит, что только что обнаружилась жизненно важная улика. Включите машину.
Эта сцена все еще стоит у меня перед глазами. Майлз Стэндиш, бесстрастный и прямой, присяжные, напряженные и выжидающие, зрители вытягивают шеи на своих местах… И в центре всего – эта ничем не примечательная маленькая женщина, склонившаяся над коробкой.
Послышалось слабое царапанье, похожее на звук граммофона, а затем прибор заработал.
– Сэр. Со ссылкой на вашу последнюю цитату, я прошу заявить… – зазвучал голос Джона Сомервиля.
Боже! Это было нечто сверхъестественное.
Все начало расплываться у меня перед глазами. А Джон Сомервиль продолжал диктовать письмо.
– Можно вас на два слова, Сомервиль? – произнес затем голос Майлза Стэндиша.
По залу суда пробежал шумный вздох – мгновенно подавленный. Живые и мертвые заново возникали перед нами.
– Конечно, Стэндиш, – ответил голос убитого.
– Не стоит ходить вокруг да около, Сомервиль. Мы с вашей женой любим друг друга.
– Как это чрезвычайно интересно!
Как хорошо я знал этот холодный насмешливый тон Джона Сомервиля! Сейчас я словно наяву видел, как слегка приподнялась его верхняя губа. Да, я снова увидел этого человека, каким не видел его с той ночи, каким никогда не ожидал его увидеть. Он был мертв, черт побери, мертв, и этот проклятый инструмент снова вернул его к жизни. Но что же он говорил теперь?
– Я, разумеется, не могу помешать моей жене уехать с вами, Стэндиш. Но это будет немного неудобно для вас обоих. Бракоразводные процессы заставляют меня скучать, а я ненавижу скуку.
– Вы хотите сказать, что не разведетесь с ней, Сомервиль?
– Вы проклятая свинья. Вы вконец проклятая свинья!
Затем последовала пауза, после чего голос Джона со страхом произнес:
– Положи нож, дурак. Положи нож.
Я никому не говорил об этом – я держал это в тайне. На самом деле я видел, как Майлз Стэндиш поднял нож – видел собственными глазами. Как и сказал сам Стэндиш.
– А теперь убирайтесь, чтоб вам пусто было! – это снова был голос Сомервиля – ледяной, высокомерный. Как же я ненавидел его голос, как ненавидел эту тонкогубую свинью…
И тут я вспомнил.
– Стоп! – закричал я. – Остановите пластинку!
Люди изумленно уставились на меня, и внезапно я почувствовал ледяное спокойствие. Машина заскрежетала, а потом раздались новые звуки:
– А, Кэнфорд! Что вам надо? Я занят.
Это все еще был голос Сомервиля: он сказал это мне, когда я вошел в комнату.
– Какого дьявола… О! Боже мой! – вскрикнул этот голос.
Последовал короткий всхлипывающий хрип. А потом наступила тишина. Запись была окончена.
Да. я сделал это. Сомервиль всегда был мне отвратителен, а Стэндиш – еще больше. Потому что Мэри любила Стэндиша, а я любил Мэри. И когда Стэндиш промчался мимо меня в тот вечер, я увидел свой шанс устранить их обоих. Я обернул носовой платок вокруг рукоятки ножа, чтобы на ней не появились мои отпечатки пальцев.
