Цирюльник живет там же, где бреет-стрижет, в глинобитной хижине с большущим навесом и кухонной пристроечкой сбоку. Мы заявляемся во время ужина, и хозяйка, супружница брадобрея, ни за что не желает впускать нас. И даже — вот сука! — выплескивает за калитку помои — я еле успел увернуться. Но Флагу все это нипочем: пнул сапогом и вышиб калитку.
Стоит упомянуть, что все лавки и мастерские Марафа жмутся к одному рыночному пятачку, образуя нечто вроде крысятника, который, впрочем, зовется здесь Териком, или Голубятней. Миг-другой, и к лачуге цирюльника со всех концов сбегается местный люд, поднимая на своем тарабарском наречии немыслимый гвалт. Но смысл этой тарабарщины понятен без перевода — нам велят проваливать подобру-поздорову. Помимо детишек, стариков, старух да визгливых баб на помощь хозяину прибывают мужчины, все возбужденные, вооруженные, злые.
Мы, правда, тоже не с пустыми руками. Флаг прихватил с собой крюк, срывающий конников с седел (грубое, надо заметить, оружие), у Толло с Рыжим клинки на боку, как и у нас с Лукой, между прочим, хотя уж нам-то, все боги свидетели, ничуть не хочется пускать их в ход. А Флаг топает прямиком к цирюльнику и наполовину жестами, наполовину на дикой смеси греческого языка с невесть какими еще втолковывает ему, что мы хотим получить свои деньги.
— Убирайтесь! — кричит нам в ответ этот малый. — Прочь из моего дома! Я ничего не брал!
Флаг хватает его за грудки и припечатывает к стене. Толло с Малышом поступают по-своему: начинают переворачивать все, что переворачивается, и старательно бить то, что бьется. Варево, ясное дело, выливается, недопеченные лепешки, поддетые сапогами, летят на улицу. А все сбежавшиеся соседи скопом наседают на нас и ором орут, что никаких таких денег в глаза не видали. Убедительно так орут, мы с Лукой и впрямь начинаем думать, что потеряли кошель в каком-нибудь другом месте. А раз так, этих бедолаг надо оставить в покое!
Брадобрей, весь красный, того и гляди, удар хватит, призывает всех местных старейшин в свидетели своей невиновности. Свидетелей у него таким образом набирается куча.
— Флаг! Они ни при чем! Давай уйдем!
Не обращая внимания на наши призывы, Флаг, отвесив брадобрею пинка, отпускает его и отрывает от штанов какого-то старика маленького мальчонку.
— Чей это пащенок?
Цирюльник не отвечает. Другие тоже молчат. Становится ясно: это его ребенок.
Флаг поворачивается к Толло:
— Отруби ему ступню.
Толло и Рыжий Малыш растягивают мальчонку. Тот визжит, как поросенок. Толло достает из ножен свой клинок. Толпа начинает размахивать собственными кинжалами. Мы с Лукой просим Флага прекратить этот жуткий спектакль. Флаг смотрит на брадобрея:
— Где деньги?
Никакого ответа. Тот же вопрос — к матери. Тишина. Он делает знак Толло. Меч поднимается.
И тут в последний, можно сказать, момент одна перепуганная девчушка с плачем тычет куда-то пальчиком. За что получает от матери полновесную оплеуху. Гвалт разрастается пуще прежнего, но Флаг уже ворошит сапогом хлам в углу. Где — вот неожиданность! — обнаруживает наш кошель.
На том все кончается, мы уже на улице, мы уходим. Нас с Лукой трясет, никак дрожь не уймем.
— Врали и ворье, — бормочет Толло. — Все до единого. Мы пытаемся всучить Флагу в знак благодарности часть спасенных монет, но получаем отказ.
— Помяните мое слово, — говорит он, указывая назад, на дом брадобрея, — не подними эта кроха писк, не видать бы вам денег. Мать с отцом скорее дали бы сыну расстаться с ногой, чем сами расстались бы с вашей кубышкой.
Он прав.
— А ты бы отсек ее?
Флаг не отвечает.
— Они теперь душу вытрясут из этой малышки. Будут колотить до конца жизни.
Три дня спустя мы плетемся по долине Регеш. На спине у меня вьюк весом в шестьдесят фунтов, на груди другой, фунтов в тридцать. Веревочные лямки впиваются в плечи. Бреду, пошатываясь, и тут рядом со мной возникает, как из воздуха, Флаг.
— Задумался, да?
Он ухмыляется и чешет дальше. Так чешет, я вам скажу, что любо-дорого посмотреть. Словно вода течет. Идет без шапки — макушка у него будто пергаментом крыта, а на солнце ему плевать — с таким же успехом оно могло бы припекать камень.
— Небось размышляешь, кто такие солдаты, а? — говорит он, поймав мой взгляд.
Я киваю. Флаг, как всегда, попал в точку.
И тогда он указывает на карабкающуюся по тропе перед нами вьючную скотинку.
— Мулы, парень, вот кто мы такие. Мулы, которые убивают.
5
Лишь через сто двадцать семь дней после выступления из Триполи нашей колонне удается-таки догнать тыловые подразделения Александра. За это время, если верить армейским землемерам, которые, как известно, даром свой хлеб не едят, мы проделали путь в тысячу шестьсот девяносто шесть миль, пройдя всю Сирию, большую часть Месопотамии, Мидию, Мардию, Гирканию и даже окраины Парфии и Арейи. Я сносил начисто три пары дорожных сапог, вся моя одежда латана-перелатана, амуниция тоже истерта. Другим в этом смысле досталось не меньше, так что на передовую (если, конечно, таковой может считаться территория шириной в тысячу миль и глубиной в девять сотен) мы прибываем, погрязши в долгах.
Долгие переходы вырабатывают в человеке привычку следить за течением времени по каким-то ориентирам на местности. Топаешь, например, все вверх да вверх через пустынную долину к холмам, смотришь, как они приближаются, а доберешься, глядишь, и денек с плеч долой. Ну а чтобы не заскучать, выбираешь промежуточные вехи — маленькие горушки, старые или пересохшие речные русла (на местном наречии — вадис или нуллах).
Бескрайние просторы Мидии и Гиркании позволяют видеть за много миль, какая тебя ждет погода. Впрочем, она все время меняется. Налетает вихрь, а спустя миг воцаряется полное безветрие. Голову колонны поливает дождем, а хвост поджаривается на солнце. Бывает, что собравшиеся над нами тучи разрешаются ливнем, который так и не долетает до нас: воздух пустыни столь сух и горяч, что капли попросту испаряются. Плывущие по небу облака влекут за собой быстро бегущие по земле тени, иногда очень резко очерченные — здесь темно, там светло. Над дальними горами клубится грозовой фронт, значит, под вечер колонна промокнет до нитки.
Впрочем, мы давно уже не колонна. Командиры теперь нас не строят попарно, не позволяют ползти длинной цепью, ибо это делает войско чересчур уязвимым. Мы подобрались, уплотнились и, когда позволяет рельеф, маршируем бок о бок человек по десять — пятнадцать. Соответственно, и ждать на стоянках, когда все подтянутся, приходится не так долго, примерно час, вместо четырех. Встаем до рассвета, поклажу пакуем еще в темноте, чтобы выступить с первыми солнечными лучами. Кавалерия, чтобы поберечь животных, тоже топает на своих двоих, как и пехота, — лошадей, и боевых и запасных, ведут в поводу. И никогда не отпускают попастись на приволье, даже у водопоя. Иначе лошади сбиваются в табуны, а строевых скакунов это портит.
