Гиндукуш! Пенджаб! Что за удивительные, волнующие кровь названия! А каковы мои братья! Вот на кого надо равняться. Другое дело, что мне до них как до неба. Такой мелкой пташке, как я, высоко не взлететь. Узнаю ли я их вообще, когда увижу?
«Друзья», или гетайры, — это сливки македонской армии, отборная конница, вступив в которую человек, можно сказать, уже обеспечивает себе положение. Воин и впрямь становится подлинным другом царя — он может делить трапезу с государем, пировать с ним и даже звать его просто по имени — Александром (хотя, честно говоря, мало кто себе это позволяет). Правда, существуют еще фаланговые подразделения «друзей», только пеших, они — петгетайры. Нос истинными гетайрами, безусловно, равнять их нельзя, поскольку сам царь не слезает с седла и все его ближайшее окружение тоже.
Теоретически каждый отряд «друзей» должен бы состоять из одних земляков, уроженцев определенных областей Македонии: Аполлонии, Боттии, Тороны, Мефоны, Олинфа, Амфиполя и Антема. Ибо именно там были набраны конники, отправившиеся с Александром в великий поход. (Кавалерию снарядили еще восемь областей, но этих всадников царь оставил дома для поддержания спокойствия в городах Греции, а также в строптивых северных селах.) На практике, однако, любой выросший около лошадей македонец, где бы он ни был рожден, всеми правдами и неправдами старается отвоевать себе место в одном из элитных отрядов. Я знал людей, которые подыскивали себе в Аполлонии жен или подговаривали глав почтенных семейств усыновить их только ради того, чтобы получить право участвовать в конкурсных испытаниях.
А испытания эти никак нельзя назвать легкими. Они проводятся на протяжении четырех дней. Первые два дня посвящены обязательным упражнениям, третий — преодолению разных преград, на четвертый проверяются боевые навыки претендента, который прежде всего обязан предъявить семь коней, причем четырех — отменно подготовленных к воинской службе. Именно из этой четверки выбирается тот скакун, которого ожидают и гонки с препятствиями, и учебная, но очень схожая с подлинной схватка. Мало того что каждый такой конь должен быть хороших кровей, но его еще и обучают лет десять, поэтому он один стоит примерно как небольшой хуторок. Понятно, что при подобном подходе путь в «друзья» открыт только сынкам богачей да персон, либо особо выделенных царем, либо весьма родовитых. Впрочем, случается, как это вышло с моими братьями, когда способных юношей из семей попроще берет под крыло и снаряжает какой-нибудь состоятельный человек.
Оба мои брата возились с лошадьми чуть не с рождения, оба успели поработать в конюшнях, а в седлах держались не хуже профессиональных наездников с ипподрома. Сколько при этом было набито шишек да синяков, невозможно сказать.
На двадцать третий день с изрядным опозданием наше становище зашевелилось. Выступаем из Триполи. Лето в разгаре, а потому металлическую поверхность доспехов приходится покрывать плетеной рогожей, иначе жгучие солнечные лучи мигом превратят ее в жаровню. Дома нас обучали с полной выкладкой и дневным пайком совершать марш-броски в тридцать миль, и мы как-то к этому попривыкли, но здесь, в Сирии, и пятнадцать пройденных миль наливают все тело тяжестью, словно сорок домашних, а двадцать просто расплющивают тебя, как все сто. Солнце уселось нам на закорки, вместо воздуха мы глотаем лишь пыль, и языки наши вывалены, как у собак.
Я пристраиваюсь рядом с Флагом, и он, видя мои мучения, бурчит что-то, по его разумению, ободряющее:
— Там, куда ты в конце концов попадешь, тебя ждут не дождутся афганцы. Любой из них шутя пропылит за день миль пятьдесят. Это пешком, а верхом так и вдвое больше. Запомни, афганец не пьет и не ест. А если отрубить ему голову, он, прежде чем упадет, успеет нанести тебе пару крепких ударов.
Нас будят за три часа до рассвета, чтобы хотя бы часть времени мы шли не по самому солнцепеку. Голова походной колонны завершает движение во второй половине дня и растекается по территории, где намечено разбить лагерь. Хвост и обоз подползают туда уже к сумеркам, отставшие тянутся до заката. За час до полудня объявляют привал: можно бы отдохнуть, но приходится разгружать ослов и мулов. Эти животные очень выносливы и в самый зной могут спокойно шагать по шесть-восемь часов, но им нужна передышка — хорошая, двухчасовая, причем без поклажи, иначе они сил не накопят. Нам бы вот так — мы отдыхаем всего минут двадцать. Только сняли мешки, давай снова навьючивать. Помнится, как-то дня через три на подобном привале Лука отошел в сторонку отлить — так Флаг посмотрел на него осуждающе и сказал, что в поспешающем на подмогу своим сражающимся собратьям солдате не должно оставаться ни капельки лишней влаги. А кому есть чем мочиться, тот, значит, по-настоящему не выкладывается, а только делает такой вид.
Ну да ладно, зато мы теперь при оружии, и раз уж у нас есть силенки, то в ходе марша не худо бы нам пройти дополнительную подготовку. Ту самую, за которую ветеранам обещано двойное вознаграждение. И нас стали гонять почем зря. Обучать всему такому, о чем мы отроду не слыхивали. А теперь вот услышали. И все слышим и слышим.
При переброске армии на большие дистанции дневной переход планируется таким образом, чтобы он начинался у какого-то более-менее крупного поселения, а заканчивался у другого. На эти городки возлагается обязанность поставлять проходящим войскам провиант и фураж. Правда, это вовсе не означает, что мы там же и квартируем: ночевать нам приходится в чистом поле. Командиры заявляют, что это хорошая возможность потренироваться в разбивке временных лагерей. Иными словами, помахать на жарище лопатами да топорами с кувалдами, обнося свой бивак рвом, валом и частоколом. Соответственно, и кормежка у нас «полевая». О пшеничных лепешках и не мечтай. Перебиваемся тем, «что с нами и под ногами». Каждый тащит с собой десятидневный запас ячменя. Вот ячменный кулеш нам и варят. Ну а уж травки, приправы там всякие — это как разживешься. Бывает, и курочку у дороги подхватишь, если та зазевается, а ты нет.
На завтрак дают вино, оливковое масло и так называемые скоропальные хлебцы — из ночью вымоченной и кое-как запеченной поутру на камнях (или на металлических деталях от катапульт) овсяной крупы. Правда, и они сходят за лакомство в сравнении со «скрипучей» просяной кашей, хуже которой лишь «ужин цикады», то есть отсутствие всяких харчей. Толло со Стефаном приноровились устраивать нам раз в неделю голодные дни, объясняя это, во-первых, заботой о наших желудках, а во-вторых, необходимостью дать нам хоть малое представление о том, что нас ждет.
Флаг вроде как взял меня под покровительство, или, точнее сказать, я сам прицепился к нему как репей, ну и он меня пока не гонит. А в Марафе кое-что приключается. Получаем мы — вот уж чудо-то чудное — долгожданное жалованье и на радостях топаем к местному брадобрею — постричься-побриться, навести, в общем, лоск. А когда возвращаемся, оказывается, что кошель, куда мы ссыпали все наши деньжата, пропал, хотя он был, как всегда, у Луки. А теперь его нет, будто не было вовсе. Беда нешуточная, ведь до следующей выплаты еще месяц трубить, а от прежних, прихваченных из дому монет не осталось и духу. Тащусь я, стало быть, к Флагу, пускаю слезу, сетуя на нашу несчастную долю, а он выспрашивает, где мы ошивались, и, узнавши, что у цирюльника, велит отвести его туда. А за компанию прихватывает с собой Толло и еще одного македонца по прозвищу Рыжий Малыш.
