Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 88
Той женщине пришлось делать кесарево сечение. Мать и младенец несколько дней провели в больнице. Только когда они выписались, мама перестала дрожать. Это событие сильно на нее повлияло, и она стала рассказывать эту историю иначе с того момента, когда ее остановил полицейский и с удивлением увидел на заднем сиденье рожающую женщину.
– Я притворилась совсем растерянной, – говорила нам с Одри мама, и голос ее становился громче и увереннее. – Мужчинам нравится думать, что они спасают бестолковую женщину, которая сама не способна ни с чем справиться. Мне нужно было всего лишь отойти в сторону и позволить ему почувствовать себя героем!
Самый опасный момент для мамы наступил через несколько минут в больнице, когда женщину уже увезли. Врач остановил маму и спросил, почему она присутствовала при родах. Вспоминая об этом, мама улыбнулась:
– Я задала ему самые глупые вопросы, какие только смогла придумать. – Она перешла на высокий, кокетливый голос, совершенно не похожий на ее обычный. – «О! Так это была головка ребенка? А разве дети не должны рождаться ножками вперед?»
Доктор окончательно убедился, что она не могла быть повитухой.
В Вайоминге не было травницы, равной маме. Через несколько месяцев после того случая в больнице Джуди снова приехала к нам, чтобы пополнить запасы. Женщины болтали на кухне. Джуди устроилась на барном стуле, а мама облокотилась на стойку, подперев голову рукой. Я взяла список трав и направилась в кладовку. Мария с очередным ребенком последовала за мной. Я доставала с полок сушеные листья и бутылочки с мутными настоями, одновременно рассказывая о маминых подвигах. Наконец я рассказала о случае в больнице. У Марии были собственные истории о том, как они обводят федералов вокруг пальца, но когда она начала рассказывать, я ее перебила.
– Джуди, конечно, хорошая повитуха, – сказала я, гордо выпячивая грудь. – Но когда дело касается врачей и копов, никто не сможет обвести их вокруг пальца так, как моя мама.
3. Кремовые туфли
Моя мама, Фэй, была дочерью почтальона. Она выросла в городе, в желтом домике за оградой из белого штакетника. Вдоль их забора росли фиолетовые ирисы. Мать ее была швеей, по мнению многих, лучшей в долине, поэтому в юности Фэй прекрасно одевалась. Наряды сидели на ней идеально, будь то бархатные жакеты и брюки из полиэстера или шерстяные костюмы и габардиновые платья. Она посещала церковь, участвовала во всех школьных и местных мероприятиях. Жизнь ее была абсолютно нормальной, упорядоченной и безупречной во всех отношениях.
За безупречностью семейной жизни строго следила мама Фэй. Детство моей бабушки, Ларю, пришлось на 1950-е годы. После Второй мировой войны наступила эпоха идеалистической лихорадки. Отец Ларю был алкоголиком – в то время никто не говорил о зависимости и сочувствии, а алкоголиков называли просто пьяницами. Бабушка выросла в «неправильной» семье, но семья эта жила в благочестивой мормонской общине, где, как и во многих общинах, грехи отцов перекладывали на детей. Ни один уважаемый мужчина в городе никогда не женился бы на ней. Бабушка познакомилась с моим дедом, хорошим юношей, только что вернувшимся после службы на флоте. Они поженились. И бабушка решила все силы приложить к тому, чтобы создать идеальную семью – или, по крайней мере, видимость идеальной семьи. Она считала, что так защитит дочерей от социального презрения, мучившего в детстве ее саму.
Отсюда и взялась ограда из белого штакетника и шкаф, полный красивой одежды. Но у бабушкиных усилий был и другой результат: ее старшая дочь вышла замуж за довольно неприятного молодого человека с черными как смоль волосами и склонностью к весьма нетрадиционному поведению.
А вот моя мама с готовностью подчинилась всем бабушкиным требованиям. Она росла послушной, безупречной девушкой. Бабушка хотела подарить дочери то, чего никогда не было у нее самой: маму должны были считать девушкой из хорошей семьи. Но Фэй этого не хотела. Мама не была революционеркой в душе, даже на пике своего бунта она сохранила мормонскую веру и главным для себя считала семью и материнство. Но социальные вихри 1970-х годов все же на нее повлияли: она не хотела белой ограды и габардиновых платьев.
Мама часто рассказывала мне о своем детстве, о том, как бабушка была недовольна социальным статусом старшей дочери, о правильных фасонах своих пикейных платьев и безупречном оттенке синего цвета бархатных брюк.
Эти истории почти всегда заканчивались появлением моего отца, после чего бархат сменился на синие джинсы. Одна такая история особенно четко врезалась мне в память. Мне было семь или восемь лет. Мы собирались в церковь. Я взяла влажную тряпку и изо всех сил стала тереть лицо, руки и ноги – все открытые участки. Мама наблюдала, как я через голову натягиваю хлопковое платье, – я выбрала его из-за длинных рукавов, так можно было полностью не мыть руки. Я заметила в маминых глазах грусть.
– Если бы ты была бабушкиной дочкой, – сказала она, – тебе пришлось бы проснуться до рассвета, чтобы красиво уложить волосы. Все утро мы выбирали бы туфли: белые или кремовые? Для нее всегда было важно произвести правильное впечатление.
Мамины губы искривила неприятная улыбка. Она пыталась шутить, но воспоминания были окрашены горечью.
– Даже когда в конце концов выбирались кремовые, мы могли опоздать, потому что в последнюю минуту бабушка впадала в панику и мчалась к кузине Донне, чтобы взять кремовые туфли у нее, поскольку у них каблук пониже.
Мама посмотрела в окно и погрузилась в воспоминания.
– Белые или кремовые? А разве это не один и тот же цвет? – удивилась я.
У меня были единственные туфли для церкви. Они были черными, по крайней мере, когда принадлежали моей сестре.
Натянув платье, я повернулась к зеркалу и стерла серую грязь с шеи. Я думала о том, как повезло маме, что она вырвалась из мира, где белый и кремовый – это разные цвета и разница между ними может испортить чудесное утро, которое можно провести, блуждая по папиной свалке в сопровождении козла Люка.
Мой отец, Джин, был одним из тех молодых людей, которые, взрослея, ухитряются стать одновременно и серьезными, и плутоватыми. Внешность у него была поразительной: черные волосы, резкие черты лица, тонкий, острый, словно стрела, нос, глубоко посаженные глаза. Губы его часто складывались в насмешливую улыбку, словно он смеялся над всем миром.
Мое детство прошло на той же горе, что и у него. Он, как и я, мыл свиней в том же железном корыте. Но о его детстве я почти ничего не знала. Он никогда не говорил об этом, поэтому мне приходилось довольствоваться крупицами информации, полученными от мамы. Мама говорила, что раньше Дед-под-холмом был очень жестоким и вспыльчивым. Мне всегда было смешно это слышать – дед остался таким до самой старости. Мгновенно выходил из себя, и это знали все, кто жил в нашей долине. Жизнь потрепала его и снаружи, и изнутри. Дед был таким же жилистым и выносливым, как лошади, которых он держал в горах.
Ба-под-холмом раньше работала в городе, в фермерском бюро. Когда отец вырос, у него сформировалось твердое мнение относительно работы женщин – радикальное даже по меркам нашей сельской мормонской общины. «Место женщины дома», – твердил он каждый раз, когда видел замужнюю женщину, которая работала в городе. Теперь я стала старше, и мне порой кажется, что такой пыл отца был связан скорее с его собственной матерью, чем с доктриной в целом. Думаю, ему просто хотелось, чтобы она была дома и ему не приходилось проводить долгие часы рядом со вспыльчивым и жестоким отцом.
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 88
