Книга Ученица. Предать, чтобы обрести себя - Тара Вестовер

Я сделала ряд сносок, чтобы отметить воспоминания, которые отличаются от моих. Сноски, связанные с двумя историями – ожогом Люка и падением Шона, – особенно важны и требуют дополнительных комментариев. В обоих случаях расхождения весьма многочисленны и разнообразны. Взять хотя бы ожог Люка. Все, кто находился там в тот день, либо видели тех, кого не было, либо не видели тех, кто был. Отец видел Люка, а Люк видел отца. Люк видел меня, но я не видела отца, а отец не видел меня. Я видела Ричарда, и Ричард видел меня, но Ричард не видел отца. Ни отец, ни Люк не видели Ричарда. Как разобраться в этой карусели противоречий? В конце концов, когда все голоса услышаны и музыка остановлена, можно сказать одно: в тот день все видели Люка.

Падение Шона с палеты еще более загадочно. Меня там не было. Я рассказываю об этом по свидетельствам других, но я уверена, что все было именно так, потому что на протяжении многих лет именно так мне все рассказывали многие люди. И Тайлер тоже слышал ту же историю. Он запомнил ее так же, как и я, и рассказал мне спустя пятнадцать лет. Так я и включила ее в книгу. А потом появилась другая история. Никто ничего не ждал. Вертолет вызвали сразу же.

Я бы солгала, если бы сказала, что это неважно, что важна лишь «общая картина», которая неизменна, хотя детали могут отличаться. Эти детали важны. Мой отец либо послал Люка на гору одного, либо нет. Он либо оставил Шона на солнце с серьезной черепно-мозговой травмой, либо нет. Из этих деталей складывается образ отца – и он разнится. Я не знаю, чьим рассказам о падении Шона верить. Более того, я не знаю, чьим рассказам об ожоге Люка верить, а ведь я там была. Я могу вернуться к этому моменту. Люк лежит на траве. Я оглядываюсь по сторонам. Рядом никого нет. Я не вижу тени отца. В моих воспоминаниях его нет. Его там нет. Но в воспоминаниях Люка он там, он осторожно опускает его в ванну и дает гомеопатическое средство от шока. И это все меняет – нет, не мои воспоминания, но мое понимание. Все мы гораздо сложнее тех ролей, которые нам отведены в историях, рассказываемых другими людьми. Это особенно чувствуется в семьях. Когда один из братьев впервые прочел мой рассказ о падении Шона, он написал мне: «Не могу представить, чтобы отец набрал 911. Шон должен был сначала умереть».

Но, может быть, это было не так. Может быть, услышав, как треснул череп сына, увидев на бетоне осколки костей и брызги мозга, наш отец стал не тем человеком, каким мы всегда его считали и каким видели спустя много лет. Я всегда знала, что отец любит своих детей, и любит сильно. Я всегда верила в то, что его ненависть к врачам была сильнее этой любви. Но, может быть, я ошибалась. Может быть, в тот момент, в момент настоящего кризиса, любовь победила страх и ненависть. Может быть, настоящая трагедия в том, что он остался жить в нашей памяти, моей и брата, таким, потому что его поведение в тысячи других моментов – мелких драм и легких кризисов – заставило нас запомнить его в этой роли. Мы поверили, что, если упадем, он нам не поможет. Нам нужно сначала умереть.

Все мы гораздо сложнее тех ролей, которые отводятся нам в историях. И ничто не убедило меня в этом лучше, чем работа над воспоминаниями. Я постаралась описать на бумаге людей, которых люблю, рассказать о них в нескольких словах. Но это невозможно. Я постаралась сделать все, что было в моих силах: рассказать не только ту историю, что я запомнила, но и другую. Историю летнего дня, пожара, запаха горелой плоти – и отца, который помогает сыну спуститься с горы.