Вспоминает академик Евгений Примаков.
Я очень любил Юлиана, и мы дружили и в институтское время и после. Он был цельной натурой, это сразу чувствовалось, особенно в те трагические дни, когда арестовали отца. Юлиан был тогда вместе со мной в лекторской группе МГК комсомола, я был руководителем нашей секции и, естественно, дал ему отличную характеристику (кстати, это не в заслугу мне будет сказано, просто он был отличный лектор), характеристика не спасла — его исключили из комсомола и института. Исключили потому, что он решил добиваться освобождения отца и писал письма в органы. Его запугивали: «Перестаньте лить грязь на наших доблестных чекистов!» — но его ничто не могло остановить. Он мне потом рассказывал, как был во Владимирской тюрьме, где встретился с отцом, и как потом сняли начальника этой тюрьмы за то, что он эту встречу организовал. Юлиан мог добиваться всего и добивался. Он был, как маленький бульдозер, шел и шел, потому что обожал отца, потому что увидел — самый близкий ему человек находится в тяжелом положении, и терпеть он этого не мог, и не мог отступить — в этом его глубокая порядочность и целостность натуры. И никто не мог его с этого пути свалить, он был готов на самопожертвование, на самосожжение, на что угодно, лишь бы только спасти отца. Помню, мы шли с ним по улице Горького, мимо Центрального телеграфа: темно, ночь. Я тогда был пламенным сталинистом, а он ругал Сталина по-страшному. Был пятьдесят второй год, но он мог это позволить со мной, потому что знал — я его друг. И потом он мне сказал: «Знаешь, я хочу подарить тебе книгу». Эта маленькая книжечка, стихи Иосифа Уткина, хранится у меня до сих пор. На титульном листе Юлиан написал: «В день выхода отца из тюрьмы».
Из рассказа «Осень пятьдесят второго».
Приехав в Ярославль, к тюрьме я добрался ранним утром. От Волги тянуло великолепным запахом свежей рыбы, дегтя и дымка. Из открытых тюремных ворот попарно шли зэки с чемоданчиками и вещмешками. Они спускались к баржам, а по обе стороны тюрьмы, оттесненные конвоем, стояли женщины: все в белых платочках, с коричневыми лицами и натруженными руками. Заключенные шли быстро, стараясь не смотреть на своих баб, а те кричали, и невозможно было разобрать, что они кричали, потому что их голоса сливались в один. Там были имена — в их вопле слились воедино десятки Николаев, Иванов, Петров. Шла волна, когда забирали колхозников, и поэтому имена были земные, прекрасные и многострадальные…
Среди сотен женщин в очереди на передачу двое мужчин: безногий полковник запаса Швец и я. Раньше Швец передвигался на протезах, но с тех пор, как арестовали по пятьдесят восьмой статье его сына — студента филфака, полковник свои протезы бросил и стал передвигаться на тележке.
В приемной камере стоял тяжелый запах карболки и хозяйственного мыла. Прямо напротив входной двери было окошко, а налево — железная дверь, запертая на громадный замок. Окошко открылось…
Полковник Швец, стоявший под оконцем, выкрикнул с пола:
— Константин Иванович Швец, тридцать третьего года рождения, осужден 0С0 на десять лет!
Младший лейтенант рассерженно сказал:
— Что за шутки, заявитель, покажитесь!
— Не мо-гу!
— Не можете, так покиньте помещение!
— Мальчишка! — крикнул Швец и, резко закинув голову, зажмурился.
— Что?!
— То самое, молокосос!
Младший лейтенант стремительно высунулся из окошка.
— Вниз посмотри! — исступленно прокричал полковник. — На меня смотри!
Младший лейтенант недоуменно посмотрел вниз, увидел Швеца на платформе с подшипниками, в его лице что-то на мгновение дрогнуло, а потом замерло, будто захолодело.
Он спрятался в свое оконце и сказал:
— Выбыл на этап.
— Когда?
— Вчера.
— Куда?
— По месту отбытия наказания.
Швец попросил:
— А ну, подними меня.
Я уцепил его под мышки и поднял к окну. Выставив колено, я опустил на него платформочку. Швец уцепился своими громадными, как у всех безногих, ручищами за деревянное оконце и сказал:
— Ну-ка, лейтенант, посмотри мне в глаза.
— А в чем дело? — тихо осведомился младший лейтенант.
— Дела никакого нет. Просто посмотри мне в глаза. Вот так. Только не мигай, сынок. Тебе не совестно, а? Как же тебе не совестно, сынок?!
Я опустил его на пол.
— Следующий, — тихо позвали из окна.
Подошел я и, передохнув, сказал:
— Тут у вас в лазарете мой отец.
— Фамилия?
Я назвал.
Младший лейтенант посмотрел на меня огромными глазами святого.
— Вам нельзя с ним видеться. И передачи тоже нельзя.
— А записку? — спросил я. — Просто, чтоб он знал.
Он молча покачал головой. Швец из угла выкрикнул:
— Какого черта ты унижаешься перед этим мракобесом?!
После долгой паузы младший лейтенант ответил:
— Я — не мракобес… Я службу несу.
Он сказал это тихо-тихо, почти беззвучно. Я достал листок, написал карандашом: «Я здесь» — и протянул младшему лейтенанту. Тот проглядел записку со всех сторон, а потом закрыл оконце. Я ждал ответа, опершись спиной о холодную стену. Вдруг молчащую громадину тюрьмы разрезал высокий, кричащий плач. Я бросился к двери, через которую нас сюда впустили, отбросил щеколду и закричал:
— Старик, я тут!
План прервался, и я услышал страшный, совсем не знакомый мне, но такой родной отцовский голос:
— Пустите, не затыкайте мне рот! Сын пришел! Пустите же!
— Папа!
Отец глухо завыл. Я бросился в тюремный двор.
— Назад! — крикнул с вышки охранник.
— Па-па!!! — кричал я что было сил.
И в это время тюрьма загрохотала, завопила, заулюлюкала. Слышно было, как в камерах стучали чем-то деревянным по стенам, топали и вопили визгливыми голосами:
— Дайте свиданку! Дайте им свиданку, псы! Старика пустите, пустите его, свиданку дайте!..
Моего отца внесли на руках два здоровенных зэка — он дрожал, словно в ознобе, ноги свисали, будто ватные.
— Сынок, — обсмотрев меня, жарко зашептал он, — пиши товарищу Сталину, одна надежда: его обманывают враги! Запомни: если ты сможешь передать письмо Иосифу Виссарионовичу, меня освободят завтра же!..
