Я стоял как зачарованный и пришёл в себя лишь когда Евстигнеев, подмигнув моему деду, сказал мне:
— Ну, юноша, не желаете ли познакомиться с артисткой?
— С какой такой? — не понял я.
— С нашей знаменитостью! Пойдём, покажу её тебе!
Народ расходился, служба кончилась, и мы очутились в глубине храма, за алтарём, там, где собирался хор. У стены стояла девочка моих лет, темноволосая, аккуратно остриженная, в скромном ситцевом платьице.
— Ну, подай руку сиротинушке! — сказал мне Евстигнеев, не отличавшийся особой деликатностью. — Да ещё приложи полтинник ей — на конфеты, а то их в приюте этим продуктом не балуют!
Дед незаметно сунул мне в карман серебряную монету, и я, почувствовав это, сказал девочке:
— Здравствуйте.
Она ответила:
— С добрым вам днём, кавалер!
Дед толкнул меня в спину, и я подал девочке полтинник, но сказать больше ничего не мог. Она выручила меня:
— Спасибочки, господа хорошие. Это нам на ириски.
— Ну, буде! — сказал Евстигнеев. И мы ушли. Так закончилась моя первая встреча с этой девочкой, ставшей впоследствии Лидией Руслановой».
Как уже было упомянуто, в соборе Святого благоверного великого князя Александра Невского часто службы вёл епископ Гермоген (Долганов). Последовательный и ревностный монархист, он открыто выступал против революционных настроений, распространявшихся в губернии и Российской империи, в своих проповедях призывал саратовского губернатора «уберечь русское юношество от тёмной и злой силы». Покровительствовал иеромонаху Илиодору, личности весьма и весьма противоречивой.
Илиодор был одним из создателей Союза русского народа, основателем Свято-Духова монастыря в Царицыне. Однако вскоре раскаялся, попросил прощения у евреев и иноверцев, которых проклинал в своих проповедях и публицистических статьях, отрёкся от православия, был расстрижен и лишён сана. После революции уехал в США, но вскоре вернулся и служил в ЧК, исполняя самые деликатные поручения Дзержинского, затем снова эмигрировал в Америку и стал баптистом.
Гермоген же остался верным себе и своим убеждениям. Из-за несогласий с царской семьёй был отправлен в Жировицкий монастырь, затем переведён в Николо-Угрешский под Москву. Покровительствовал Гермоген и старцу Григорию Распутину. Но затем уличил его в развратных действиях и потребовал, чтобы тот убрался из Санкт-Петербурга. До последних дней Гермоген сохранил монархические убеждения, призывал православных «сохранять верность вере отцов, не преклонять колена перед идолами революции и их современными жрецами, требующими от православных русских людей выветривания, искажения русской народной души космополитизмом, интернационализмом, коммунизмом, открытым безбожием и скотским гнусным развратом». В последние годы Гермоген руководил Тобольской епархией. В июле 1918 года был убит большевиками как «черносотенец и погромщик» — связанного, с камнем на шее, его сбросили с парохода в реку Туру. В 1981 году Гермоген был канонизирован Собором Русской православной и Зарубежной церквей. Служа в Саратовско-Царицынской епархии, как отмечают исследователи и биографы, он «значительное внимание уделял борьбе с сектантством, в рамках которой устраивал внебогослужебные пастырские беседы. В Саратове они проводились под руководством епископа во все воскресные и праздничные дни, предварялись кратким молебном, чередовались с духовными песнопениями в исполнении архиерейского хора и оканчивались пением всех присутствующих».
По всей вероятности, именно здесь и солировала обладательница дивного голоса и воспитанница одного из саратовских приютов. Можно сказать, что Русланова оказалась одной из лучших и последовательных учениц Гермогена: всю жизнь она пела русские народные песни, пытаясь удерживать, насколько могла, русскую народную душу от выветривания и искажения.
Церковный хор пел на похоронах, на свадьбах, на городских торжествах. Лида солировала. Публика ахала от восхищения.
По воскресеньям, когда хор пел в Александро-Невском соборе, у паперти Лиду всегда встречал загадочный солдат-инвалид.
Если бы в приюте стало известно, что вернулся с войны её отец, всё — и её настоящие имя и фамилия, и незаконное пребывание в сиротских домах её брата и сестры — сразу же открылось бы и их, всех троих, отдали бы нищему Андриану Маркеловичу Лейкину.
Как утверждают биографы Лидии Руслановой, Андриан Лейкин «после возвращения с фронта женился, но детей не забрал — не мог прокормить. В конце следующей зимы он простудился, заболел воспалением лёгких и скончался в больнице для нищих».
Однако женился он после возвращения уже с другого фронта. Старый солдат, подлечившись после ранения на японском фронте, вскоре оказался на германском. Шла Первая мировая война, Империалистическая, как её долго называли в народе и в учебниках истории.
Когда Русланова встала на ноги и решила разыскать Авдея и Юлию, следы их уже исчезли. Ни брата, ни сестры она не увидит долгие годы. В душе надеялась, что хотя бы один из них, либо брат, либо сестра, узнает её голос, — ведь песни её уже звучали по Всесоюзному радио, расходились миллионными тиражами на пластинках, — узнает и объявится.
Она отыщет их в середине 1930-х годов. И не только Авдея и Юлию, но и единокровную сестру Александру, Шуру, дочь Андриана Маркеловича от второго брака. Они будут жить в Саратове. Авдею она купит дом. А Юлию перевезёт в Москву и устроит на жительство в столице, поможет с квартирой и работой, будет всегда по-родственному опекать. Шура тоже будет навещать свою знаменитую старшую сестру в Москве. В столице ей не понравится, и она, погостив, всегда будет возвращаться в родной Саратов, с подарками и обновками.
Правильно её называли в Саратове в самые первые годы её артистической карьеры — Сирота. Может, потому всю жизнь потом она так трепетно относилась к Слову, так любила книги, что мистическая, космическая магия и суть Слова открылись ей в самом начале её судьбы. Всю жизнь она будет вздрагивать от этого слова — «сирота».
Сиротство, так остро и буквально пережитое в детстве и юности, не могло не повлиять на мотивы и мелодику её песен, на репертуар — его отбирала сама жизнь — на ту работу перед выходом на сцену, которая помогала ей достигать таких глубин и высот, каких, кажется, и не предполагали в песне её изначальные творцы — поэт и композитор. И даже сам народ.
«Я тональности брала навзрыд», — вспоминала потом Русланова.
И ещё она вспоминала, как проходили в приюте уроки рукоделия. В рукоделии она была не особенно какая мастерица. Хотя постепенно освоила и этот предмет. И снова выручала её песня: «Подружки выполняли мой урок, а я за это им пела или „врала“, что в голову приходило, — рассказывала тут же сочинённые диковинные истории: как я сидела на нашем крылечке, а ко мне подошла старушка с козочкой, и та козочка превратилась в красивую барышню в чёрных чулочках. По ходу этих историй кто-нибудь из персонажей обязательно должен был петь».
И она пела одну песню за другой. И сказка, послужившая поводом, была уже забыта недосказанной, но ни ей, ни её слушательницам до той сказки не было уже дела. Песни заменяли всё.
