Поместья в наших краях были абсолютно самодостаточны, и Лобзов не был исключением. Фермы и огороды снабжали их продуктами, поставляя фрукты и овощи, молочные продукты, мед, мясо, муку. В Лобзове было несколько рыбных прудов, но они нуждались в капитальном ремонте. Вторая мировая война помешала их возрождению. Заготовка дров и торфа, обнаруженного под одним из наших пастбищ, была совместным предприятием поместья и ферм. В поместье не было электричества, поэтому хранение еды целиком и полностью зависело от ледника и коптильни.
Это были полезные пережитки прошлого. Наш ледник представлял собой полуподвальный погреб, окруженный земляной насыпью (подарок для любителей санок!) и покрытый крышей с хорошей изоляцией. В разгар зимы его набивали большими глыбами льда, свозившимися с протекавшей рядом реки. В 1930-х годах в лобзовском леднике завелось вкуснейшее мороженое, которое делала наша повариха Кася Супрун на ручной ротационной машине. Возвращавшиеся на родину гувернантки разнесли славу о Касином мороженом и по рубежам иным. Ледник был достаточно велик, и его хватало на целый год и на господский дом, и на фермы.
Коптильня была не для всех, она обслуживала в основном господский дом. Она представляла собой необычное сооружение в форме невысокого конуса, расположенное в дальнем конце поместья. Когда коптильня работала, от нее разносились изумительные запахи. Каждое лето на ней вила гнездо пара аистов. Эти горделивые создания завораживали меня, и я изо всех сил пытался подружиться с их птенцами.
Аисты держались на расстоянии, но я был вознагражден дружбой более экзотической птицы. Лобзовские поля всегда были перевалочным пунктом для перелетных журавлей. Дважды в год они прилетали в огромных количествах. Обычно они были даже более неприступны, чем аисты. Но однажды, во время весеннего перелета, молодая птица повредила крыло, пытаясь взлететь, и, раненая, осталась лежать на земле. Мой спасательный отряд ее подобрал — журавль был очень тяжел, — и из Деречина вызвали ветеринара залечить крыло. Тем временем мы начали кормить пациента лягушками, которых было полно. Журавль ответил беззаветной дружбой. Это чувство он сосредоточил на мне, возможно, угадав, что именно я был инициатором спасения. Довольно скоро он стал ходить за мной, как собака, хлопая здоровым крылом и шумно требуя еще лягушек. Кормить моего нового друга стало утомительным занятием.
Наши отношения продолжались, пока осенью не вернулась стая. Жураш (журавушка по-польски) разрывался между своей «домашней» жизнью и стремлением вернуться к своим. Утром массового отлета стаи он бросил своего бескрылого друга и улетел, а тот остался на земле, пытаясь убедить себя, что Жураш поступил правильно.
Животные играли важную роль в моей жизни, как и в жизни всего поместья. Мое первое воспоминание — жаркий солнечный день, и на ферме кормят телят. Их было много, совершенно одинаковых по цвету, темно-рыжих. Ими занималась молодая женщина по имени Аделя. У нее были блестящие черные глаза и грива темных волос, и она одевалась в цветастое платье.
Мартечка говорила, что моя первая фраза по-польски была: «Adela poi cielęta», то есть «Аделя кормит телят». Предложение было грамматически правильным, и поэтому присутствовавшие здесь женщины объявили его литературной сенсацией.
Когда я подрос, я стал забредать в дальние части фермы. Там я подружился с несколькими работниками, которые обращались со мной как с равным, что приятно отличалось от суетливого внимания женщин. Мои новые друзья разрешали мне наблюдать за превращенной в тщательно контролируемый ритуал половой жизнью нашего скота. Меня поражали сила этих соитий и вид огромных гениталий совсем рядом с моей головой. Мое раннее знакомство с «правдой жизни» имело характер шоковой терапии и было совсем не похоже на рафинированные уроки в сегодняшних классах.
Я хорошо помню, как в нашей жизни появились два очаровательных серых щенка, от которых пошла целая устрашающая стая сторожевых собак. Их всегда было не меньше шести. Гораздо позже мне объяснили, что сторожевые собаки были необходимы в двадцатые и даже в начале тридцатых в районах, близких к советской границе: наши восточные соседи часто пытались устраивать диверсии. Наши собаки были помесью волка и сторожевой собаки, и эта жгучая смесь чрезвычайно подходила для стоявшей перед ними задачи. По ночам их выводили на обход парка. А днем они вели праздную жизнь в просторном загоне.
Личные отношения с ними имели только три человека: главный садовник (в чьи обязанности входила забота о собаках), мой отец, а со временем и я. У меня с ними были самые тесные отношения, отец об этом знал и всячески поощрял эту дружбу. Я помню счастливые мгновения на псарне, где я боролся со щенками за внимание их матери. Мартечка была в ужасе, но не могла идти против воли моего отца. Особенно ее возмущали сеансы ловли блох. Я и сейчас прихожу в трепет, когда вспоминаю многолюдную псарню и теплые бока моих четвероногих друзей. С ними я чувствовал себя свободным от уз цивилизации. Мать не разрешала пускать собак в дом, но во время ее отсутствия правило часто нарушалось, и отец мог наслаждаться их обществом, а я мог посмеяться над тем, как неловко им было на скользких паркетных полах.
Любил я и лошадей, и каретный двор и конюшни были в моем распоряжении. Моими лучшими друзьями были те, что работали на «большой дом»: две пары одинаковой масти для выездов и три или четыре лошади для верховой езды. Они были из самых красивых, с безупречной выездкой. Я начал заниматься верховой ездой в три года на одной из этих лошадей: отец не любил мальчиков на пони. Моим инструктором был бывший кавалерийский сержант, поступивший в помощники к пану Домбровскому. Моего коня звали Гром, что было несправедливо, он был на редкость мирный. Я помню, что чувствовал себя на нем совершенно спокойно, несмотря на его огромный рост.
Сельскохозяйственное предприятие Лобзов-Котчин состояло из трех отдельных частей и, соответственно, из трех разных ферм: земледельческой, специализировавшейся на зерновых культурах, молочной и свинофермы. Рожь выращивали практически только в Котчине, а пшеницу — в Лобзове, где была более подходящая почва. В конце 30-х годов стали сажать сахарную свеклу. Скот поставлял натуральные удобрения. Солому получали от зерновых, выбирая длинностебельные сорта пшеницы и ржи, что значительно увеличивало ее объемы. При необходимости к натуральным удобрениям добавляли химические. Для собственных нужд в Лобзове выращивали овес, ячмень, гречиху и лен.
На ферме было около пятидесяти польских красных коров. Мать пристально следила за селекцией этих благородных животных и их условиями жизни. Выбор имени был длительным и порой непростым процессом. Все имена телят одного года начинались на одну и ту же букву. Путаницы не возникало, потому что мать следовала алфавиту. Но что же до конкретных имен, их предлагали и лоббировали партии, которые редко были готовы идти на компромисс. Мать, по-видимому, была искусным дипломатом, потому что в итоге обычно все сходились на приятных и нестандартных именах. Особенно она гордилась curricula vitarum, которые писались на досках над стойлом каждого животного. Там можно было найти данные по ежедневным надоям, а также график романтических встреч каждой коровы с главой коровьего коллектива — великолепным и ужасным быком. Просторные лобзовские кладовые использовались для производства сыров, которые называли «швейцарскими», и для взбивания масла в коммерческих количествах. Мать хвасталась, что слава наших сыров и масла дошла аж до Белостока в 120 километрах от нас.
