Лула вела денежные дела и вполне хладнокровно управлялась с клиентами. Однажды Реле застал Виолетту с заплывшим глазом и, рассвирепев, стал выспрашивать, кто ей поставил фингал, намереваясь заставить виновника дорого заплатить за это покушение. «Лула с него уже все получила. Мы и сами прекрасно управляемся», — расхохоталась она, и не оказалось никакого доступного способа заставить ее открыть имя обидчика. Рабыня-телохранительница знала, что здоровье и красота ее хозяйки были их общим капиталом и что придет тот день, когда и то и другое неизбежно начнет уменьшаться; также нужно было иметь в виду конкуренцию: каждый год в профессию врывались новые отряды отроковиц. Очень жаль, что капитан беден, думала Лула, ведь Виолетта заслужила хорошую жизнь. Любовь она ни в грош не ставила, путая ее со страстью, и уж кто-кто, а она-то повидала на своем веку, как быстро страсть проходит, но прибегнуть к интригам, чтобы отделаться от Реле, она не решалась. Этот человек внушал страх. Кроме того, Виолетта не выказывала никаких признаков, что торопится выйти замуж, а между тем мог ведь появиться и другой претендент, с лучшим финансовым положением. Лула решила копить деньги всерьез: складывать побрякушки в стенной щели было явно недостаточно, нужно было ухитриться перейти к более внушительным инвестициям — на случай, если не сложится брак с офицером. Она сократила расходы и подняла тариф своей хозяйки, и чем больше была запрошенная цена, тем более исключительными считались ее услуги. Лула взялась за расширение славы Виолетты путем распускания слухов. Она рассказывала, что хозяйка ее способна держать мужчину внутри своего тела на протяжении всей ночи и может возродить силу самого усталого любовника двенадцать раз кряду, а искусству этому она научилась от одной мавританки и тренировала свое умение при помощи голубиного яйца: она-де ходит по магазинам, в театр и на петушиные бои с яйцом в одном укромном местечке, да так, что оно у нее не выпадает и остается целехоньким. Не было недостатка в тех, кто ударами сабли утверждал свое право на обладание юной poule,[5] и это в огромной степени способствовало росту ее престижа. Самые богатые и влиятельные белые мужчины покорно записывались к ней в очередь и ожидали своего часа. Помимо прочего, Луле пришла в голову идея переводить деньги в золото, чтобы сбережения не уходили сквозь пальцы как песок. Реле, не имея возможности сделать существенный вклад в эти инвестиции, отдал Виолетте кольцо своей матери — то единственное, что оставалось у него от семьи.
Невеста с Кубы
В октябре 1778-го, на восьмой год своей жизни на острове, Тулуз Вальморен вновь отправился в одну из своих коротких коммерческих поездок на Кубу: кое-какие дела у него там были, но распространяться о них ему не хотелось. Как и всем колонистам Сан-Доминго, закон предписывал ему торговать исключительно с Францией, но существовали тысячи остроумных способов этот закон обойти, и с некоторыми из них он был весьма хорошо знаком. Уклонение от уплаты налогов не виделось ему серьезным грехом, потому что в конечном счете все налоги стекались в бездонные королевские сундуки. Многострадальное побережье острова всегда предоставляло замечательную возможность какому-нибудь скромному суденышку под покровом ночной темноты, чтобы никто ничего не заметил, выйти в море, взяв курс на другие укромные бухты Карибского бассейна. В то же время дырявая граница с испанской частью острова, менее населенной и гораздо более бедной, чем французская, не препятствовала непрерывному муравьиному движению носильщиков за спиной у властей. Контрабандой переправлялось что угодно: от оружия до злоумышленников, но в первую очередь — мешки с сахаром, кофе и какао с плантаций, а оттуда уж они шли по другим адресам, избегнув встречи с таможней.
После того как Вальморен расплатился с отцовскими долгами и в его руках стали скапливаться более значительные суммы денег, чем те, о которых он когда-то мог только мечтать, он решил держать свои деньги на Кубе, где они были в большей сохранности, чем во Франции, и к тому же всегда под рукой в случае необходимости. Он приехал в Гавану с намерением провести там недельку: ему нужно было встретиться со своим банкиром. Однако визит продлился куда дольше запланированного, потому что на балу во французском консульстве он познакомился с Эухенией Гарсиа дель Солар. Из дальнего угла претенциозного зала он заметил пышную девушку с полупрозрачной кожей, увенчанную каштановой гривой и несколько провинциально одетую. Она была полной противоположностью грациозной Виолетты Буазье, но в его глазах не менее красивой. Он сразу же выделил ее из бальной толпы и в первый раз почувствовал себя неловко. Костюмы такого покроя, как тот, что был на нем, купленный в Париже несколько лет назад, уже не носили; солнце выдубило его кожу, руки походили на клешни кузнеца, голова под париком чесалась, кружевной воротник сдавливал шею и не давал дышать, а щегольские туфли с острыми носами и скошенными каблуками нещадно жали ноги и принуждали к утиной походке. Манеры его, когда-то утонченные, казались грубыми в сравнении с непосредственностью кубинцев. Годы, проведенные на плантации, ожесточили его изнутри и огрубили снаружи, и сейчас, когда он более всего в том нуждался, он оказался лишенным тех светских манер, которые были для него так естественны в юности. В довершение всех неприятностей модные в том сезоне танцы представляли собой быстрое переплетение пируэтов, реверансов, поворотов и подскоков, воспроизвести которые он был решительно не способен.
Он навел справки и узнал, что девушка была сестрой одного испанца, Санчо Гарсиа дель Солара, выходца из семьи аристократов средней руки с довольно громкой фамилией, но обедневшей пару поколений назад. Мать их закончила свои дни, спрыгнув с церковной колокольни, а отец умер молодым, растранжирив семейное состояние. Эухения воспитывалась в одном из промороженных монастырей Мадрида, где монашки вложили в нее все необходимые для украшения характера дамы качества; целомудрие, привычку к молитвам и вышивке. Санчо же меж тем отправился на Кубу, чтобы попытать счастья, потому как в Испании не оказалось достаточно места для его безудержного воображения, а этот карибский остров, куда слетались авантюристы всех мастей, служил отличной почвой для весьма прибыльных, хотя и не совсем законных предприятий. Здесь он вел суетную жизнь холостяка, будучи опутан не слишком туго затянутым узлом долгов, которые он оплачивал с трудом и всегда в самый последний момент благодаря либо удачной ставке за игорным столом, либо помощи друзей. Он был хорош собой и отличался замечательно подвешенным, просто золотым языком для обольщения ближнего, и держался так, что никому и в голову не могло прийти, насколько глубока дыра в его кармане. Внезапно, когда он менее всего был расположен к такому повороту событий, монашки выслали к нему сестру в сопровождении дуэньи и немногословного письма, пояснявшего, что у Эухении нет религиозного призвания и пробил час, когда ему, ее единственному родственнику и охранителю, надлежало взять заботу о ней на себя.
С появлением этой молодой девственницы под одной с ним крышей кутежи для Санчо закончились, и перед ним встала задача найти ей подходящего супруга, да еще до того часа, как она выйдет из возраста невесты. В противном случае ей придется остаться старой девой — святых наряжать, и тогда уже никто не будет спрашивать, есть у нее к тому призвание или нет. Брат вознамерился выдать ее за того претендента, кто сможет предложить за нее лучшую цену, за того, кто вытащит их обоих из скудного состояния, на которое обрекла их расточительность родителя, но он и подумать не мог, что добыча будет такого веса, каковым обладал Тулуз Вальморен. Он хорошо знал, кто такой этот француз и сколько он стоит, держал его в поле зрения, намереваясь предложить кое-какие коммерческие операции, но на том балу не представил французу свою сестру, потому что она откровенно проигрывала в сопоставлении со знаменитыми кубинскими красавицами. Эухения была застенчива, подходящих нарядов у нее не было, а он не мог их ей купить, она не умела делать прически, хотя, по счастью, обладала обильной шевелюрой, к тому же она никак не могла похвастаться тонкой талией — требованием моды. Поэтому он был ошеломлен, когда на следующий после бала день Вальморен попросил у него позволения бывать у них — с самыми серьезными, как было заявлено, намерениями.
