В том же духе, но короче характеризует его Новак,[58]упоминая, что Фалькенгайн не представлял собою тип прусского юнкерства. Все в нем было «weltmännlich, klug und geschmeidig».[59]
В другом месте Бауэр, рисуя Фалькенгайна в обычной обстановке в Плессе, удивляется блеску его мысли, остроте суждения и находчивости. Тут же он оговаривается фразой, что Вильгельм довольствовался ежедневным докладом Фалькенгайна о военной обстановке, в остальном последний решал военные дела самостоятельно – мысль, о которой в своей книге говорит и сам Фалькенгайн.
Наконец, подводя итог деятельности Фалькенгайна, к моменту ухода его с поста начальника Генерального штаба, Бауэр подвергает ее очень строгой, иногда явно несправедливой оценке, но все же заключает итог такою фразой: «в период деятельности Фалькенгайна были совершены «ошибки» и притом некоторые из них исходили от него лично. Однако кто не ошибается? Но, несмотря на это, нужно признать, что Фалькенгайн был человеком крупного масштаба (grosszügig). Если бы в рейхстаге и в правительстве мы располагали хотя бы только парой людей подобного типа, война никогда не была бы[60]проиграна».
Эта оценка со стороны молодого немецкого полковника, при всей своей беспомощной узости, очень характерна и является очевидным отголоском суждений группы Людендорфа, строевых кругов (Бауэр получал частые командировки на фронт) и, пожалуй, даже берлинских сфер. Фалькенгайн признавался, правда, с постоянной гримасой как нечто крупное, но упорно опорочивался как военный деятель. В этом сходилось большинство, и в этом опорочивании было много надуманного и злого, и разве только самый скромный кусок правды. Горе было в том, что Фалькенгайн был молод для своего поста, имел слишком густую массу завистников и недоброжелателей, был мало популярен в населении, а в своем военном миросозерцании был идейно слишком одинок. В результате его положение на посту начальника Генерального штаба в величайшую и сложнейшую из войн было исключительно сложным, нервным и поистине роковым.
14 сентября 1914 года вечером Фалькенгайну, тогдашнему военному министру в Люксембурге, был Вильгельмом предложен пост начальника Генерального штаба вместо серьезно больного Мольтке. Время было тревожное, штаб верховного командования находился в полной панике. Почему столь ответственный пост и в столь ответственную минуту был поручен молодому сравнительно генералу, хорошо известному в политических кругах, особенно левой стороне рейхстага, прочно и умело занимавшему свое министерское кресло, но почти неизвестному стране в целом, сказать трудно.[61]Это было неожиданностью для многих. Впрочем, практика назначения начальника Генерального штаба показывала, что оно всегда оставалось личным делом монарха, актом его не всегда ясных, но чисто индивидуальных соображений. Так был в свое время выбран и Мольтке-младший, «за усердные танцы на придворных балах», как разгадывали эту загадку злые языки, также своеобразно выбирались и другие.[62]
Принявши пост, Фалькенгайн продержался на нем два года без полумесяца: 29 августа 1916 года утром он был освобожден от своих обязанностей. Он ушел почти при такой же нервной обстановке в штабе, при какой он когда-то вступил в него: неожиданное выступление Румынии, разочарования, связанные с Верденом, тяжело давшаяся Соммская операция, в которой усматривали моральное поражение Германии… все эти факты, раздутые и муссированные, подготовили почву для давно желанных стратегических гостей… В Плессе появилась пара – Гинденбург и Людендорф, – с которой давно были связаны самые розовые ожидания. Фалькенгайн уступил победоносной паре свой тяжкий пост «без сожаления», как он говорил об этом, и ушел на скромную Трансильванскую операцию.[63]Завершив ее блестяще, он потом принял назначение в Малую Азию вместо умершего в Багдаде фон дер Гольца[64]и ушел подальше от шумливых и придирчивых полей Европы.
Время верховного руководства Фалькенгайна было глубоко интересно даже на богатом фоне мировой войны 1914–1918 гг. Теперь этот период предан временному забвению, и память главного актера (Фалькенгайн умер два года тому назад)[65]ныне редко тревожится мировой военной литературой. Другие моменты войны – 18-й год, первая Марна, – более наглядные и роковые по результатам, занимают умы людей. Но свой черед придет и для Фалькенгайна, и для его боевого периода. Макензеновский прорыв, «материальное сражение»[66]в Шампани, Сербский поход, Верденская операция, Брусиловский прорыв, Соммская операция… все эти столь крупные и содержательные этапы войны, отмеченные печатью своеобразного дарования Фалькенгайна, представят собою в свое время благодарные и неисчерпаемые задачи для научных взысканий и для художественного творчества…
