Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
В книге всего 337 страниц, и чуть-чуть заметно, что Бергман или его издатель полагали, что больше и не требуется. Но относительно малый объем усиливает впечатление, что автор слегка рассеянно сообщает окружающим ровно столько, сколько считает нужным, – тщательно сделанную подборку контрастных событий. В 1987-м, когда книга вышла в свет, ему было только шестьдесят девять, и вполне возможно, он еще не созрел, чтобы по-настоящему копать вглубь. А в первую очередь – быть совершенно искренним. Однако путаница между Бергманом-человеком и Бергманом-режиссером, более того, мифом, вероятно, продолжалась так долго и проникла так глубоко, что, вполне возможно, даже двадцать лет спустя, на смертном одре в 2007-м, он не описал бы начало своей жизни по-иному.
Рассказ Ингмара Бергмана о своем рождении можно объяснить и по-другому, а именно: Карин Бергман на самом деле писала все то, о чем сообщает ее сын. Просто теперь этой страницы в дневнике нет. Если присмотреться к прошитому корешку, обнаружишь, что фактически вырвано или вырезано даже несколько страниц.
“Снова никудышные страницы, испорченные, неразборчивые, но я все-таки хочу их оставить, ведь они по-своему говорят о многом”, – писала она, отметив рождение Эрнста Ингмара в своем тайном дневнике. Карин Бергман и раньше занималась самоцензурой и колебалась между желанием сохранить написанное и инстинктивным стремлением уничтожить. В 1917-м она писала:
Опять прошел год. Долгий год, полный борьбы и трудностей. Не одну строчку я написала в дневнике, но несказанно боялась написать что-нибудь такое, что после пришлось бы вырвать, как предыдущий лист. Не хочу заполнять страницы подробными рассказами о страданиях и тяготах, мне хочется, чтобы здесь чувствовалась сила, которая, как я ощущаю, приходит ко мне после пережитой битвы.
Что же в таком случае произошло с вырванной страницей из ее тайного дневника, с той, где она описывает своего сына Ингмара как “маленький скелетик с большим ярко-красным носом”, у которого сразу поднялась высокая температура и началась сильная диарея и который “глаз упорно не открывает”? Об этом можно лишь строить домыслы.
Обстоятельства рождения всемирно известного режиссера и первая неделя его жизни остаются и, похоже, останутся впредь маленькой, едва ли важной, но все-таки завораживающей тайной.
“Малыш”
Темная квартира на Шеппаргатан здоровью не способствовала. Столовая выходила на мрачный задний двор с высокой кирпичной стеной, уборной, мусорными ящиками и перекладиной для выбивания половиков. И, как сказано выше, с жирными крысами. У братьев Бергман то и дело болело горло, и обоих отсылали в Упсалу к бабушке – в солнечной квартире на Трегордсгатан мальчики быстро шли на поправку.
Но дело не только в этом. Атмосфера в доме была переменчивая, насыщенная растущей тревогой и страхом родителей. Эрику Бергману недоставало самостоятельности, какой он располагал в Форсбакке. Там он был Пастором, единственным в приходе пастырем для всех. В Стокгольме же не имел полноценного пасторского звания. Первые годы он занимал в иерархии низкую ступень, и это ему никак не подходило. Здесь Эрик Бергман был всего лишь викарием и находился в подчинении у старших священников. Он страдал от загруженности работой и очень волновался, когда предстояло читать проповеди в Хедвиг-Элеоноре: “Я слышал, как громко бьется сердце, когда звонит большой колокол, а я, бедолага, стою, дожидаясь начала службы.
Страх не оставлял меня ни на миг”. Он ездил отдохнуть в Сигтунское общество[5]и писал жене, как зависит от нее и как беспокоится о ее здоровье.
Отец Карин Бергман, Юхан Окерблум, скончался годом позже, в мае 1919-го. Вспоминая взаимоотношения родителей, она считала их достойными подражания. Отец предоставлял жене свободу, относился к ней по-рыцарски, что в глазах Карин Бергман как раз и позволяло двум разным людям благополучно жить одной семьей.
Карин Бергман изливала душу в дневнике, особенно в том, что держала в тайне, и в письмах к матери. Она чувствовала себя загнанной в угол, затравленной и доведенной до отчаяния, в том числе и собственной семьей, и, по примеру мужа, сбегала от всего этого в Сигтунское общество. “От тех дней, когда приезжает Эрик, я покоя не жду”, – писала она. Одновременно она тосковала по детям, которые все чаще жили у бабушки в Упсале. Это создавало напряженность в отношениях госпожи Окерблум и Эрика Бергмана, который не мог примириться с тем, что теща приобрела такой большой авторитет в их воспитании. В свою очередь Анна Окерблум сетовала на деспотизм зятя и утверждала, что с ним и физически, и психически дело обстоит “прескверно”. Карин Бергман разрывалась на части, стараясь быть лояльной, с одной стороны, к матери, имевшей на нее большое влияние, а с другой стороны – к мужу.
Письма Эрика Бергмана жене, которую он звал Кай, проникнуты лаской и до смущения неловкой ребячливостью. Он именовал ее “мое любимое дитя” и осенью 1918-го писал из Сигтунского общества:
Моя родная Кай! Конечно, Кай и пастор Бергман по три раза на дню разговаривают по телефону, но все же, малышка Кай, очень многое в канцелярии Общества, где постоянно снует народ, сказать невозможно. Во-первых, ты должна знать, мне ужасно трудно находиться здесь без тебя, Кай. Мысли непрерывно возвращаются к тебе. Иногда меня охватывает огромное беспокойство: а вдруг Кай захворает и я останусь без нее… Тогда я думаю вот о чем: только бы Кай не перенапрягалась! Тебе куда больше, чем мне, надо бы находиться здесь, отдыхать. При мысли о тебе, Кай, на меня нисходит такая нежность и мягкость. Любимая моя малышка Кай, хорошенько береги себя. пожалуй, даже не стоит просить тебя об этом.
Осенью 1920 года семейство покинуло ужасное жилище на Шеппаргатан и переехало в большую, солнечную, но очень дорогую квартиру на Виллагатан, 22, где пахло свеженавощенным паркетом, имелась детская с золотисто-бежевым линолеумом на полу и светлыми рольгардинами, на которых были изображены рыцарские замки и луговые цветы.
Руки у мамы мягкие, и она всегда находит время рассказать сказку. Папа гремит горшком, когда встает утром с постели, и восклицает: “Вот незадача!” На кухне хозяйничают две даларнские служанки, которые часто и охотно поют. Напротив на площадке живет подружка-одногодок, по имени Типпан. Она горазда на выдумки и затеи. Мы сравниваем свое телосложение и обнаруживаем интересные различия. Нас застают за этим занятием, но ничего не говорят, —
пишет Ингмар Бергман в “Волшебном фонаре” о новом жилище. Не по годам развитой парнишка, ведь при переезде ему было всего-навсего два года, и уже тогда или, может, через год, когда ему сравнялось три, он проявлял к противоположному полу такое любопытство, что дело дошло до тщательного осмотра.
Прихожане полюбили Эрика Бергмана, и неожиданно ему представился случай сделать в карьере шаг вперед, когда в последнюю минуту что-то помешало придворному проповеднику Юсефу Челландеру отслужить литургию в дворцовой часовне Дроттнингхольма. Бергман выручил своего начальника, и весьма успешно. Густав V с похвалой отозвался о его проповеди, потому что она была краткой и король понял каждое слово. А королева Виктория сказала: “Вы, пастор, должны почаще приходить к нам и проповедовать”.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
