Вечером, встретившись с Корволем в условленном месте, он говорил с ним еще более резким тоном, чем утром на берегу. В этой резкости больше не было злорадства. Потому что красота Катрин успела завладеть им, сила этой красоты явилась ему, как чудо, как потрясение, как таинство. Явилась и в тот же миг, умерщвленная, погасла. Убийство требовало соразмерного отмщения. Ненависть Катрин к мужу, ее немая ярость, смертельная вражда угнездились в нем, овладели его сердцем. Если поначалу он, поденщик, ублюдок, сплавщик из нищего Вифлеемского предместья, собирался лишь отыграться, когда богач, на которого он работал из года в год, чтобы не сдохнуть с голоду, оказался у него в руках, то теперь в нем говорило нечто более высокое: жажда мести. К его крови подмешалась кровь Катрин Корволь, глухой ропот, неумолчный призыв к возмездию раскатывались по его жилам. Кровь Катрин Корволь, почерневшая на прибрежной траве. Черным заклятьем отравившая сердце Амбруаза Мопертюи.
Итак, он объявил Венсану Корволю, что готов молчать об увиденном при соблюдении двух условий: первое — если в течение года Корволь оформит через нотариуса дарственную ему, Амбруазу, на три горных леса, Сольш, Жалль и Файи, и второе — если он отдаст свою дочь Клод, как только ей исполнится восемнадцать лет, за старшего сына Амбруаза. Второе условие пришло ему на ум после того, как он постиг красоту Катрин. Требуя Клод, он желал получить частицу тела ее матери, завладеть, через старшего сына, женщиной, зачатой в чреве Катрин. Желал слить свою кровь и плоть с кровью и плотью Катрин. Такова цена его молчания, никаких иных требований у него не было и не будет, но, если Корволь не сдержит хотя бы одного из данных ныне обещаний, он, Амбруаз, тотчас же донесет на него. Все доказательства в его руках, и только он один знает, где зарыто тело. Корволь на все согласился. И первое условие выполнил сразу: не прошло и года, как он передал Амбруазу свои леса. Всеобщее удивление по поводу этого безрассудного поступка умерялось лишь тем, что с тех пор, как от «бедняги Корволя» ушла жена, он был не в себе. Говорили, что Катрин, верно, прихватила с собой изрядную долю его разума. Он не выходил больше из дому, никогда не смеялся и даже не улыбался, никого не принимал у себя. Жил затворником в своем доме на берегу Йонны, вместе с двумя детьми, такими же бледными и печальными, как отец. Даже и с детьми он всегда молчал. И вообще жил, точно неприкаянная тень, целыми днями сидел, запершись в своем кабинете, бессильно положив руки на стол и глядя на них со страхом и изумлением.
Люди были недалеки от истины: Катрин действительно унесла частицу его рассудка; более того, упав под его кинжалом, помутила и ту малую часть, что оставалась в его голове. Мопертюи же, выкрикнув его имя с другого берега реки, парализовал этот пошатнувшийся ум, не понял, что не из страха перед разоблачением, а желая претерпеть соразмерное содеянному наказание, сколь бы унизительным и гнусным оно ни было, Корволь безропотно принял цену, которую запросил Мопертюи. Никакая тюрьма не могла бы искупить то, что он совершил. А этот лесоруб с топорным, каменно-упрямым лицом, ненавидящими глазами и грубым голосом, этот злой дух, восставший из реки, черный гений, спустившийся из лесных дебрей, это чудовище было под стать кошмару. Мопертюи представлялся Корволю воплощением собственной вины, явившимся не судить, а вечно терзать его. Осудить убийцу суровее, чем судил он сам, не мог никто. И не в суде, а в пытках, муках и в поругании он нуждался. Человеческому правосудию он был неподвластен, ибо перешагнул его. Иной закон, темный, жестокий и непостижимый, не давал покоя его сердцу и душе, словно ворошил в них раскаленные и неостывающие угли. Этот закон, эту безотчетную жажду искупления являл собой Мопертюи, и Корволь подчинился ему безраздельно.
ОКТЯБРЬСКАЯ СВАДЬБА
Дойдя до хутора, Эфраим свернул на Крайний двор. Он застал Эдме и Жузе за столом. Толстуха Ренет дремала на скамейке у очага. Она была закутана в широкую цветастую шаль, волосы убраны в шиньон. Увидев Эфраима с кровавой полосой на левой стороне лица, Эдме и Жузе встали. Толстуха Ренет, погруженная в свои грезы, Эфраима не заметила: она с отрешенным видом глядела в огонь. «Это я, — сказал Эфраим. — Я говорил с отцом и вот какой получил ответ». Он потрогал щеку и продолжал: «Я пришел просить руки вашей дочери Рен. Но теперь у меня нет ничего, даже крыши над головой. Отец меня выгнал». Жузе подошел к нему и потянул за рукав. «Да сядь, давай выпьем. Эдме! Принеси нам стаканы и бутыль. Надо же отметить твой приход, сынок, да заодно и подлечить тебя. Что и говорить, Мопертюи силы не занимать, эка он тебя отделал! Эдме! Ну-ка, сделай примочку, или что там еще, чтобы ему полегчало…» Старый Жузе забегал по кухне: он был рад появлению нежданного зятя и удручен бедой, свалившейся на Эфраима. Когда Эдме сказала ему, что утром приходил Эфраим Мопертюи и просил в жены их дочь, он как стоял, так и сел и целый час только и делал, что хлопал себя по коленям да приговаривал с бессмысленной улыбкой: «Да ну! Вот это да!..» Выходит, нашелся-таки парень, да еще какой завидный жених, для их дочери. Жузе прямо ошалел. «Да ну!.. Вот это да!..» И от счастья готов был пуститься в пляс. Нечего и раздумывать, он согласен. Однако Эдме была куда сдержаннее и ни гордости, ни радости не выказывала. На ее взгляд, не зять оказывал ей честь, а она ему, удостаивая руки своей дочери. Весь день она провела в сомнениях и все твердила: «Надо подумать», не зная толком, о чем, собственно, думать. Ну а сама Толстуха Ренет отнеслась к новости совершенно безучастно. Чувства спали в ней, один только голод занимал мысли и сердце. Брак, любовь, желание — для нее все это были пустые слова.
Эдме так ничего и не надумала до самого прихода Эфраима, но, когда увидела его вечером, с распухшим, рассеченным лицом, сразу все решила. Удар, которым Мопертюи-старший наградил своего сына, прокляв и вдобавок обездолив его, стал для нее священным знамением, делавшим наконец Эфраима достойным ее дочери. Приди он свататься, как принято, в воскресном костюме, опрятный и важный, ее бы это не удовлетворило. Ее божественная дочь была выше всех обычаев. Зато окровавленный и отверженный Эфраим возвысился в ее глазах и даже показался благословенным небесами. Получалось, что теперь, когда Эфраим стал сиротой, нищим и бездомным, у нее не осталось другой защиты, кроме заступничества Мадонны. Что до Жузе, то, узнав, что Эфраим лишился наследства, он своего решения не изменил. Жаль, конечно, но Эфраим сильный, работящий парень. Хватит и этого. А к бедности им не привыкать. Чуточку потеснятся, чтобы дать место новому члену семьи, и ладно. Главное, теперь у него, Жузе, будет смена.
Эдме снова послала Толстуху Ренет в чулан, сделала примочку из настоя трав с пахтой и наложила Эфраиму на щеку и висок. Мужчины тем временем сидели за столом, друг напротив друга, и попивали из глиняного жбана сливовую водку. Наконец Жузе велел дочери сесть рядом с ними. Рен послушно опустилась на скамью. Эфраим спросил, согласна ли она выйти за него. Девушка подняла на него свои прозрачные голубые глаза, чуть заметно улыбнулась и ответила только легким кивком.
Эфраим остался на Крайнем дворе. Назначили день свадьбы, а пока он спал в сарае. Амбруаз Мопертюи у Версле так и не был, они не услышали от него ни брани, ни угроз. Проходя мимо их дома, он оборачивался, с отвращением плевал в сторону порога и шел дальше. Встречая сына гденибудь на дороге или в лесу, не удостаивал его даже тем холодным и настороженным приветствием, каким обменивался с чужими. Не здоровался с ним вовсе, будто Эфраима не существовало или он перестал его видеть. Если же кто-нибудь пытался заговорить об Эфраиме и его свадьбе, он удивленно смотрел и сухо отвечал: «О ком это вы? И о чем? У меня один сын — Марсо. Никакого Эфраима я знать не знаю, и его дела меня не касаются». Эта ледяная ненависть ранила душу Эдме, преданной Деве Марии, и она каждый вечер обтирала рубец на лице Эфраима тряпицей, смоченной талым первомайским снегом, чтобы яд не проник в сердце оскорбленного сына и не дал дурных всходов черной мстительности. Омывала видимые и невидимые раны слезами милосердной Матери Божией.
