Книга Женского рода - Екатерина Минорская

— Ленка, это Витек, с моего депо.

— И что?

— Чаем напои!

— Сам пои. — Рэй прошла в свою комнату и собра­лась закрыть дверь, но сзади ее остановила чья-то силь­ная рука: это Витек схватил ее за запястье и улыбнулся во весь рот.

— Ты, дебил, отпусти быстро!

— Зачем так хамить, мадам?! Может быть, мы с вами поладим? — Он попытался взять Рэй за подбородок. Она выхватила из-за пазухи охотничий нож и полоснула гро­милу по руке. Тот взвыл и ударил ее в челюсть. Рэй отле­тела в коридор. Наблюдавший за всем отец завопил!

— Дура! Тебе мужика надо, тогда мозги на место вста­нут!

Витек шипел, держась за раненую руку:

— Уродина, благодарить должна; да при такой топор­ной морде ни один мужик на тебя не позарится!

Рэй не услышала адресованных ей слов, а если бы и услышала, они оказались бы не более сильным оскорбле­нием, чем поступок этих двух мужчин.

Уродиной Рэй не была: таких женщин просто называ­ют некрасивыми. У нее были довольно грубые черты лица, колючий взгляд, широкие скулы и бесформенные брони. С эстетической точки зрения все это мало украшало Рэй как женщину, по вполне подходило ей как «почти мужчине»-транссексуалу. Кроме того, если со стороны не возни­кало откровенных провокаций, у Рэй было приятное, рас­полагающее выражение лица: глаза улыбались и были вни­мательны к собеседнику, часто выдавая восхищение.

Рэй первый раз в жизни вцепилась отцу в рубашку, с ненавистью заглянула в глаза и зашипела:

— Придурок, да мне врачи разрешение дали на смену пола! Мне уже паспорт меняют, по закону! Мне операцию скоро сделают!..

Она схватила куртку и выбежала из дома, Как всегда, позвонила Кирш, но у той был выключен мобильный. Тогда Рэй ненадолго зашла в компьютерный клуб, потом купила две бутылки водки и провела весь вечер и ночь у знакомой милиционерши Натальи. Та — пышная дама с Приволжским говором — всегда встречала Рэй с горящи­ми глазами, малиновыми губами и в обязательном крас­ном махровом халате. Наталья умела утешать, душа в сво­их объятиях, и отличалась темпераментом в постели.

Назавтра с больной головой Рэй с трудом дождалась кон­ца рабочего дня. Она плелась от метро, проклиная необхо­димость возвращаться в родительский дом и укрепляясь в мысли снять комнату. «Только собрать вещи!» — с таким желанием Рэй вошла в квартиру, сжав кулаки. Дома, к счас­тью, никого не было. Она включила музыку и начала выки­дывать вещи из шкафа. Неожиданно сердце дрогнуло: от­крылась входная дверь, раздались шаги по коридору, и Рэй увидела отца; в руке бутылка, глаза подозрительно блестят.

— У меня больше нет дочери!

— Да у тебя ее давно нет! — Рэй продолжила разби­рать вещи.

— Я от тебя отказываюсь.

— Да плевать! Ты б еще моей пенсии дождался, чтоб от меня отречься!

— Я давно собирался. Я тебе и памятник давно приго­товил — в гараже стоял…

Рэй с ужасом оглянулась:

— Какой памятник?!

Отец отхлебнул из бутылки и ответил таким низким голосом, что с первого его слова у Рэй похолодела душа:

— Слушай меня. Последний раз. Я жену похоронил. А потом и дочь. Дочь, а не мужика без …! — Он махнул ру­кой и захлопнул за собой дверью.

Рэй присела на край дивана.

Потом сорвалась с места, будто кто-то ударил ее в спи­ну, и, перепрыгнув через груду вещей, валяющихся на полу, бросилась прочь из квартиры.

Она бежала по улице, не огибая луж; пересекла улицу и дальше — переулками, переулками. Странно в тридцать лет бежать как в пятнадцать — от обиды и думая, что мож­но обогнать машины. Срезав полквартала, она выбежала к остановке— как раз подъезжал трамвай. Рэй вошла в него одним шагом и впилась руками в поручень. «Врет он все! Он не посмеет!»

Уже стемнело. Кладбищенский сторож угрюмо наблю­дал через окошко, как не по сезону одетое, вернее, разде­тое существо трясет ворота. Сидящий напротив сторожа человек даже не повернул голову в сторону окна: он сгор­бился, разглядывая потрепанные карты в руке, и, нахму­рив брови, искоса поглядывал на полупустую бутылку, стоящую у сю ног на газете. Когда зрелище за окном по­рядком наскучило, сторож положил свои карты на ящик, пригрозив напарнику, и вышел к Рэй.

— Чего ломишься, пацан? Сюда никто не опаздывает! — Рэй сделала шаг назад.

— Вы что, закрылись уже?! Мне надо, очень!

Сторож прищурился: существо ответило ему неприят­ным, но женским голосом, и под рубашкой у него, кажет­ся, была отнюдь не мужская грудь,

— Баба, что ли? А, один хрен; чего надо-то? Потом навестишь, утром приходи.

Рэй достала из заднего кармана брюк кошелек и про­тянула сторожу. Тот нерешительно взял, открыл, с сомне­нием посмотрел на странную посетительницу и, вынув не­сколько купюр, вернул кошелек Рэй, Ворота загрохотали, Рэй протиснулась в щель, не дождавшись, пока они откро­ются до конца.

— Кто это там? — удивился карточный напарник сто­рожа.

— Да психованная какая-то: приспичило ей в темноте по кладбищу гулять… И вообще, могла бы через сто мет­ров через дырку в заборе пройти…

Рэй не была на кладбище давно, она уже не бежала, а медленно шла, не чувствуя холода. Ничего, кроме страха. И это был не страх темноты, не боязнь снова увидеть ог­ненный столб и не страх перед покойниками: она боялась увидеть то, что приехала увидеть.

Ограда, еще ограда, поворот, ограда… Бесконечные ог­рады.,.

В детстве Рэй ездила с мамой на экскурсию в Прибал­тику и видела там кладбище. Оно было совсем не похоже на русские погосты: в сосновом бору стояли, будто прогу­ливались, ухоженные памятники, и не было никаких ог­рад. Тогда Рэй удивилась этому, а мама объяснила, что, наверное, у католиков так принято, а у нас так быть не может хотя бы потому, что без оградки утащат и цветы и сами памятники.

Рэй замялась, прежде чем повернуться. Она подошла вплотную к чугунным прутьям, взялась за них руками и медленно подняла глаза… Ноги стали ватными, а по спи­не побежали мурашки: рядом с маминым памятником сто­ял еще один, поменьше, совершенно черный, посередине белела овальная фотография, Рэй с упавшим сердцем от­крыла калитку и вошла. Она наклонилась перед памят­ником и… встретилась с собственным лицом: фото на паспорт пятилетней давности. Имя, отчество, фамилия. Дата рождения и дата смерти. Получилось, что она умер­ла вчера…

Свет фонаря, оставшегося где-то позади, создал дру­гую — темную Рэй, покорно ложащуюся на свой памят­ник. Заметив эту тень, Рэй содрогнулась и почувствовала озноб. Полумрак кладбищенских деревьев, могилы, упре­кающие жизнь за ее беспечность, тень — все на несколько сот метров вокруг было сильнее одного стучащего серд­ца – маленького, с кулак Рэй – и все отвергало его. Страх и отчаяние сдавили горло, ей захотелось плакать, по не было слез. Она закрыла лицо руками и попыталась спра­виться с дыханием: пусть вдохи будут короче, а выдохи длиннее, чтобы меньше вдыхать этого страшного тленно­го воздуха и скорее выпустить эту уже не умещающуюся в груди боль. Мертвецы — не страшно, думала Рэй, страш­но то, что для вечности человек — это бездомная душа и кости, гниющие в земле. И, конечно, душа, если она имеет на это право, никогда не прилетает на кладбище, потому что само существование могилы оскорбляет и ее, живую, и ту вспышку жизни, которую ей посчастливилось пере­жить в теле. Тело болело вместе с душой, тело испытывало желания, тело стремилось быть с кем-то рядом, иногда спорило с душой.,. Но едва она покинула его, как и тело стало таять, исчезать — возможно, рядом с телом того че­ловека, которого при жизни ненавидела душа. Два нена­вистных Друг Другу тела могут смешаться и стать удобре­нием для одного дерева. А две покинувшие оба тела души будут смотреть на это дерево с небес и принимать как данность: ничего не важно после смерти, она примиряет всех, венчая пустотой. Жизнь разделяет, смерть соединяет, а сильнее их обеих разве что любовь, которая соединяет души при жизни и мучает раздельностью тел, «А счастья не было и нет, хоть в этом больше нет сомнений…» Рэй всегда любила Блока. Он тоже был странным, несчастным, злоупотреблял опиумом и бежал от любви. Слезы обожгли ладони: Рэй стало мучительно жаль себя; вот она жила после Блока, фактически пережила его, а кто-то пережи­вет ее, и души объединит небо, а тела — земля. Все уходят, так и не поняв, зачем они приходили. Самым глупым в смерти для Рэй казалось, что она, Лена, может умереть, так и не поняв, не полюбив себя, не заслужив чьей-то люб­ви, не полюбив кого-то другого. Нельзя любить кого-то, не научившись любить себя… Здесь, в земле, она будет вме­сте с теми, кто презирал ее; она не была нужна живой, а мертвыми не нужен никто. Другие ушедшие наверняка были понятны себе, а она? Она даже не понимает, какого пола существо живет в ее не особенно привлекательном женском теле, не понимает, жива ли она вообще, если смот­рит на собственное надгробье со стороны, если заслужила такую ненависть. Кто большее чудовище: она или ее отец, установивший этот могильный памятник?.. Рэй почувство­вала, как слабеют ноги, но от мысли, что, опустившись на корточки, она станет ближе к земле — страшной, холод­ной, чужой, — ей стало жутко. В этот момент она была заблудившейся в чужом дворе пятилетней девочкой, меч­тающей, чтобы добрый волшебник за одно мгновение пе­ренес ее домой. А где он, ее дом? Приступом подошли но­вые слезы, но тут Рэп почувствовала, что кто-то коснулся ее ноги. Она в ужасе отняла от лица руки и увидела быструю тень, скользнувшую мимо нее: уже по ту сторону ог­рады довольно уверенно вышагивал котенок, Рэй быстро открыли калитку и вышла за ним. Он должен вывести ее отсюда, он знает дорогу, и он не боится. Котенок увидел на асфальте пожухлый бесформенный листик, насторожил­ся, толкнул его лапкой и тут же прыгнул на него — листик не сопротивлялся. Котенок поохотился еще несколько се­кунд, потом поежился от холода и требовательно мяук­нул. Рэй подошла ближе и взяла его на руки. Они шли вме­сте, так было не страшно— поворот, еще поворот; коте­нок урчал, а Рэй прислушивалась, как под правой ладо­нью ровно и быстро отстукивал крошечный живой двига­тель: два сердца против всей этой кладбищенской тиши­ны уже сила. Щеки высохли от слез, но были совершен­но ледяными, Рой снова вышагивала с пятки на носок, бросая вызов миру, и четко понимала, что больше никог­да не пройдет этой дорогой, не вернется на это кладби­ще, — мама простит, она ведь и сама, конечно, не здесь.