Мимо опять проносится Джош. Он постоянно находится в движении, курсирует из одного конца лавки в другой, от кухни к холодильнику, от заднего входа к торговому залу: раскладывает товар на витринах, подписывает накладные, подтаскивает куски туш на разделку, следит за набивкой колбас, выскакивает на задний двор перекурить. Этот здоровый, как медведь, парень с зычным голосом и неистощимым запасом грубоватых шуточек напоминает мне дикого зверя, запертого в просторной и удобной клетке: он неплохо себя в ней чувствует, но все-таки непрерывно расхаживает взад-вперед. На секунду я пытаюсь представить себе этого здоровяка одетым в костюм и галстук и втиснутым в крошечный офис и, не выдержав, громко смеюсь.
— На голову у тебя что-нибудь есть? — на ходу спрашивает он и тычет пальцем в свой берет.
— Ах да, я ведь принесла!
Я бегу в небольшой закуток за первой холодильной камерой, где стоят стол и стулья и где я оставила свои вещи. Мне приятно, что в первый же день я не забыла захватить головной убор, да еще такой изумительный — кожаную широкополую новозеландскую шляпу, которая сидит на мне так, словно я в ней родилась. Я ношу ее, залихватски сдвинув набок. Эту драгоценную шляпу я теряла и снова находила столько раз, что невольно вспомнишь поговорку: «Бог заботится о дураках и пьяницах», но мне всегда не хватало повода ее надеть. Зато теперь я буду на законном основании щеголять в этом замечательном головном уборе целый день и именно в нем лихо рассекать на части огромные туши — картина получается до того соблазнительной и сексуальной, что у меня сладко замирает сердце. Нацепив шляпу, я почти бегом возвращаюсь к столу, где Том, высокий и немного сутулый человек с черными усами и простоватой ухмылкой, подтягивает к краю уже вторую свиную ногу. Том здесь — главный мастер, он работает мясником всю жизнь, и этим же занимался его отец. Когда несколько лет назад Джош решил открыть мясной магазин, он знал об этом деле немного: только то, что сумел запомнить еще в детстве, когда несколько раз бывал в кошерной мясной лавке у своего деда в Бруклине. Поэтому он и нанял Тома: тот должен был не только рубить мясо, но и учить этому прочих работников. В число коих сейчас вроде бы собираюсь войти и я.
— Сначала отделяем ножку. — Обхватив копытце левой рукой, Том правой быстро делает сверху круговой надрез прямо по первому суставу, после чего одним ловким скручивающим движением отделяет ножку и бросает ее на стол. — Давай, теперь ты. Это просто.
Я подтягиваю ногу поближе, тщательно ощупываю ее, чтобы определить местоположение сустава, и, рассекая толстую шкуру и мясо, надрезаю по кругу. Ошибка: лезвие упирается в кость.
— Блин!
Том ухмыляется:
— Пошевели ее. Подвигай.
Ухватившись за копыто, я пытаюсь потрясти ногу и понимаю, что имел в виду Том: так проще определить, где скрывается сустав. Сделав еще парочку неверных ударов, я наконец-то попадаю ножом в хрящ и просовываю кончик лезвия в щель между костями. Несколько пилообразных движений — и копытце остается у меня в руке. Я бросаю его на стол. Задание выполнено, хоть и не слишком ловко.
— Готово.
— Теперь голяшка. Можно, конечно, отрезать ленточной пилой, но это для задротов.
— Я как раз задрот и есть! Я без претензий.
— Нет уж, посмотри, как это делают настоящие пацаны.
Он легко проводит ножом вокруг ноги, просто намечая разрез примерно в том месте, которое у человека мы бы назвали основанием ягодицы, а потом перехватывает нож по-другому: поворачивает его лезвием к себе, а рукоятку зажимает в кулаке так, что мизинец охватывает ее основание. Согнув руку в локте под прямым углом, Том втыкает нож в мясо и, держа его почти вертикально, тянет на себя до тех пор, пока кончик не упирается точно в сустав. Несколькими едва заметными движениями он вскрывает его и завершает разрез. Работа сделана, голяшка летит на стол.
— Это называется «захват пистолетиком», — поясняет он.
Я киваю, хотя и не понимаю, при чем здесь огнестрельное оружие. По-моему, больше всего такой прием подошел бы маньяку-убийце из какого-нибудь ужастика.
— А еще этот нож называют «оставляющий вдов», — хихикает Том и делает жест, как будто хочет вонзить лезвие себе в пах. — С ним надо поосторожнее. Чуть-чуть не рассчитаешь силу — и он войдет в тебя, как в масло.
— Может, лучше все-таки пилой?
— Не боись. Давай, пробуй. Не ищи легких путей. Пилой-то ты скорее покалечишься.
— Ну, раз так…
Я осторожно пробую новый захват, и он мне нравится, поскольку требует меньше усилий. Наверное, в этом и заключается опасность. Нож двигается острием к тебе, и, стоит чуть посильнее, чем нужно, напрячь бицепс, дело может кончиться плохо. Я немного отодвигаюсь в сторону, чтобы не стоять прямо напротив лезвия, осторожно делаю разрез и опять попадаю в кость. Мне снова приходится кромсать мясо, чтобы нащупать сустав и просунуть кончик ножа в кривую щель между костями, соединенными белесыми сухожилиями так крепко, словно любящие друг друга супруги (поразительно, до чего неуместные сравнения приходят мне в голову). Нож неприятно скрипит, натыкаясь на хрящи и кости, но в конце концов я справляюсь. Края у голяшки получились рваными, но все-таки я ее отрезала.
— Ну вот, — вздыхаю я. — Что теперь?
Том обогнал меня уже на два круга и заканчивает третью ногу. Подозреваю, что он немного рисуется перед новенькой.
— Теперь снимаем шкуру, а вот жир надо оставить.
Он демонстрирует мне, как это делается: подцепляет ножом краешек толстой, чуть просвечивающей кожи, зажимает его между большим и указательным пальцами, натягивает и, направляя нож от себя, одним длинным, плавным движением снимает шкуру, обнажая толстый слой белейшего жира, взбитого, как зефир. Таким образом он срезает шкуру со всего окорока — одним куском без единого пятнышка жира. Чокнутый портной из «Молчания ягнят» был бы впечатлен. А уж обо мне и говорить нечего.
Само собой, у меня получается далеко не так красиво, как у Тома. Однако эта работа мне нравится: если правильно выбрать угол наклона и рассчитать силу, она способна приносить истинное удовлетворение, причем, когда делаешь все правильно, тут же сам это понимаешь.
— Воо-от, о чем я всегда мечтала, — с удовольствием бормочу я себе под нос.
Впрочем, я не все делаю правильно: иногда нож зарывается в слой жира, несколько раз протыкает шкуру, и в итоге она сходит не одним куском, а тремя рваными лоскутами. Портной меня не одобрил бы.
Теперь мне предстоит вырезать кусок мякоти из того, что когда-то, по всей видимости, было попой свиньи. Том рассказывает мне о пленках.
— Весь секрет в них. Если пойдешь по пленкам, то сможешь разделить все, что угодно.
Так вот оно что. Оказывается, между двумя любыми мышцами (и не важно, находятся ли они в теле свиньи, коровы или, к примеру, в моем) обязательно имеется тонкий слой некоей соединительной ткани: прозрачной, состоящей из множества нитей и легко поддающейся ножу. С виду это выглядит так, будто вы склеили два куска розового строительного картона резиновым клеем, а потом, пока клей еще не совсем высох, отодрали их друг от друга, но не до конца. Не знаю, как эту штуку именуют врачи и биологи, но у мясников она зовется «пленками». И лично меня она просто заворожила. В ней — ключ к красоте профессии. Следуя за пленками, можно легко разделить две мышцы с помощью маленького двенадцатисантиметрового лезвия, а то и просто пальцами. Правой рукой я тяну кверху полукруглую нашлепку мякоти и вижу тончайшие нити, соединяющие ее с основным куском. С величайшей осторожностью я начинаю перерезать их.
