— Здесь.
Мари Леблон. Спесивая буржуазка, уничтожавшая меня своим презрением. Она все так же злобно смотрит на меня с фотографии на мраморной плите, но я теперь старшая, так что… Я намного пережила возраст, в котором она умерла, — очко в мою пользу! В некотором смысле я больше преуспела.
Он кладет гортензию на могилу, на мгновение замирает в скорбной позе — и тут же поворачивается спиной к могиле матери. Простой визит вежливости.
— Ты живешь здесь?
Она бормочет, что да, ну, не на кладбище, естественно, а в фамильном доме. Ей трудно восстановить нить прерванного разговора. Он ей в этом не помогает. Говорит, что решил поселиться в Бель-Иле и что они наверняка еще не раз увидятся.
— Ты все еще замужем за… Боже, да как же его звали?
— Луи. Он очень болен. Рак легкого.
— Сожалею, — говорит он, но звучит это не слишком убедительно.
Жюльетта отвергает сочувствие взмахом высохшей руки. Про рак она только что все придумала. Ну, скажем так: поторопила события, ведь результаты анализов еще не пришли. Неужто она пытается дать понять этому мужчине, что он всегда может ею располагать? Брось, Жюльетта, не обманывай себя! Вишневый сад отцвел, остались одни высохшие косточки.
Он предлагает выпить по стаканчику, она не раздумывая соглашается. Пластиковые столы и клекот электрического бильярда — «Спортивное» кафе ничуть не изменилось со времен их молодости. Тогда Жюльетта пробиралась по стеночке, чтобы увести домой отца. Больше она здесь не бывала и даже не знакома с хозяином. Она неловко протискивается между банкеткой и столом, оранжевый кожзаменитель больно царапает голые ноги. Люди вокруг о чем-то вполголоса болтают, но она слышит только этот голос, шепчущий волшебные слова: «Глаза у тебя остались прежними!»
* * *
Мама продала пианино. Его место заняла фисгармония, но это совсем другое. Все теперь другое. Я то смеюсь, то плачу, я совершенно не в себе — и сама не знаю почему. Я больше ни в чем не уверена. Мои мысли уподобились песчаным дюнам, которые рассыпаются при малейшей попытке придать им правильную форму. Мне скучно. Я ничего не хочу. Ничего.
Неужели жизнь — это то жалкое существование, которое я влачу день за днем? О таком нужно предупреждать заранее, в самом начале пути. Когда ничего не ждешь, не можешь почувствовать разочарования. Дa нет, наверняка есть что-то другое, но что?
Если бы только он мне писал! Но я его разочаровала. Теперь он знает, что я обычная, посредственная девица, да и семья у меня более чем заурядная.
Пригласив его в гости, я собственноручно нарезала для себя розог. Мне казалось, что новый диванчик создаст благоприятное впечатление, несмотря на коллекцию кукол в народных костюмах, которая наверняка бросится ему в глаза прямо с порога. Эти «сувениры» мои родители навезли в те далекие времена, когда путешествовали по стране, то есть до моего рождения, до появления «лишнего рта», обузы. Однажды я спросила у мамы, как эти уродцы могут напоминать пейзажи тех красивых мест, куда они с папой совершали романтическое паломничество. Она ответила, что во мне нет ни капли уважения ни к чему на свете и что я бесчувственная, если не способна понять, как много эти куклы для нее значат.
Итак, жалкие оборванки со всей Франции, из Эльзаса, Прованса, Франш-Конте, и даже испанка с кастаньетами — это был почетный караул, встречавший моего возлюбленного. Дo чего же мне было стыдно! Но я надеялась на мамин кулинарный талант. Моему отцу пришла в голову «счастливая» мысль отправиться вместе с братом на похороны какой-то дальней кузины, что позволило мне навести порядок в доме, а в воскресенье выставить на стол парадный сервиз. Мама ворчала, что не видит смысла так выкладываться ради человека, с которым я познакомилась на каникулах. Сами понимаете — она ничего не знает о характере наших с Пьером отношений.
Мы не виделись с самого лета. При расставании я отлично выглядела: загар мне всегда шел, а ореол артистического призвания добавлял загадочности. Теперь, после провала на конкурсе, — я, кстати, так и не осмелилась ему в этом признаться — вид у меня был просто ужасный. Но Пьер не выказал ни малейшего интереса к важнейшему событию моей жизни и ни о чем меня не спрашивал.
Положение спасла моя кузина. Бланш следит за модой, хорошо одевается и всегда готова выручить меня красивым платьем, туфлями и даже бельем, которое я вряд ли когда-нибудь осмелюсь надеть.
В пятницу вечером я облачилась в муслиновое платье цвета морской волны со скромным вырезом — таким скромным, что удовлетворил даже мамины пуританские понятия о приличиях. Бланш причесала меня и так умело подкрасила, что румянец на щеках выглядел естественным. Все складывалось как нельзя лучше в этом пусть и несовершенном, но вполне терпимом мире.
Пьер явился с пятнадцатиминутным опозданием, отдав дань политесу, как тонко прокомментировала мама. Откланялся он, правда, сразу после кофе, — полагаю, просто хотел максимально сократить наши с ним мучения.
Ему с первого взгляда не понравилась наша квартира, и он даже не попытался это скрыть, в разговоре не пожелал быть любезным с моей несчастной мамой, а те несколько минут, что мы пробыли наедине, вообще стали настоящей катастрофой.
Мама простодушно предложила мне показать гостю мою комнату. Я покраснела, но она сразу же ушла на кухню и ничего не заметила. А она не ханжа, твоя мамаша, шепнул Пьер. Это у вас семейное? Так и отхлестала бы его по щекам!
Настоящая девичья спаленка! (Пьер поджимает губы.) Все еще спишь в обнимку с плюшевым мишкой?
Мне вдруг становится стыдно за выцветшие обои в мимозовых ветках, за безвкусную, купленную по случаю мебель, которая не стала выглядеть лучше даже после того, как я собственноручно выкрасила ее в белый цвет. Ну почему Пьер обращает внимание на все эти свидетельства нашей «честной» бедности, вместо того чтобы смотреть на меня? Я живу в этой обстановке с детства и в силу привычки люблю ее, но Пьер выглядит тут совсем другим человеком. Не молодым красавцем, по которому я обмирала на пляже, а маленьким избалованным снобом, незваным гостем.
— Тут ты спишь? — спросил он, кивнув на мою старую кровать с жалким покрывалом из потертого бархата.
— A ты как думаешь?
Я хотела произнести это ледяным тоном человека, живущего в стесненных обстоятельствах и не находящего в этом ничего особенного, но едва не разрыдалась, как маленькая униженная девочка.
Пьер попытался поцеловать меня, как будто хотел загладить проявленную жестокость, вот только некоторые поцелуи напоминают скорее приказ, чем нежную просьбу. Я не сопротивлялась, но, когда он запустил руку мне под платье, я запаниковала и содрогнулась от отвращения. Я чувствовала себя служаночкой, которую требушит хозяин дома, гордость моя была оскорблена, но умелые пальцы Пьера у меня между ног готовы были вот-вот преодолеть последнее сопротивление. Господи, как же я ненавижу свое тело, не желающее подчиняться разуму! Мама идет! Я оттолкнула Пьера со злостью и сожалением. Бедная крошка! Ты все еще… И принимаешь себя за настоящую женщину! Даже пощечина не ранила бы меня сильнее. Я вышла из комнаты, постаравшись сохранить достоинство, и в этот момент мама позвала нас к столу.
