На мгновение он показался Фуртвенглеру похожим на слово «нет».
Буквы были написаны не чернилами, а льдом. На глазах у Фуртвенглера они растаяли и исчезли, оставив на бумаге лишь мокрое пятно.
6
Вечером того же дня Сибил Куотермэн подошла к окну в номере отеля «Бор-о-Лак» и остановилась, глядя на большой прямоугольный пакет, лежащий на столе.
Пакет был завернут в толстую промасленную холстину и накрепко перевязан красной бечевкой. Сейчас бечевка была разрезана — благодаря посыльному отеля, который откланялся и вышел из номера пару минут назад. Сибил знала, что содержимое завернуто внутри в льняные тряпицы и бумагу. Она обнаружила это неделю назад, впервые вскрыв отданный ей пакет.
Форстер положил его на стол после суицидной попытки Пилигрима, когда маркиза временно поселилась в доме номер восемнадцать по улице Чейни-Уок. «Ни о чем меня не спрашивайте, миледи», — предупредил он, выполняя инструкции хозяина, данные ему в записке, которую Пилигрим предусмотрительно оставил на полу возле спальни перед тем, как повеситься на кленовом суку. Камердинеру было велено доставить пакет леди Куотермэн и уничтожить записку, как только он прочтет ее и поймет, что от него требуется. Он так и сделал.
Отправившись в Цюрих, Сибил взяла пакет с собой. Горничная Фиби Пиблс, глядя на него, сгорала от любопытства, однако задавать вопросы не смела.
И никто не смел. Поэтому Сибил Куотермэн одна знала, что в ее распоряжении находится полный комплект дневников Пилигрима. Она только понятия не имела, что с ними делать.
Прочитать? Но это его дневники, личные. Тогда зачем Пилигрим отдал их ей? А что, если в них написано больше, чем положено знать окружающим? Что, если в них открываются такие тайны, которые даже Сибил не знает? И, быть может, не хочет знать…
Она вздохнула.
Закрыла глаза, открыла их — и решительно села за стол.
Взялась за края холстины, развернула. Потом льняную тряпку. И наконец бумагу.
Вот они, в кожаных переплетах. «Записи Пилигрима, — подумала она, — Его секреты…»
Положив первый дневник перед собой на стол, Сибил начала листать убористо исписанные страницы, отметив про себя, как аккуратно Пилигрим выдерживал поля. Все абзацы были строго ограничены с обеих сторон.
Внезапно ее внимание привлекла одна дата.
«При свете камина: два часа утра, воскресенье, первое декабря 1901 года. Хартфорд Прайд.
Генри Джеймс обожает списки. Он сказал мне сегодня вечером в гостиной, что его дневники почти все кончаются списками имен.
— Ваших знакомых? — спросил я. — Мест, где вы бывали?
— Нет-нет, ничего подобного. Людей и мест, которые я собираюсь описать. Имена могут дать такой импульс! Возьмите, к примеру, фамилию Блеет. Я придумал ее в поезде. Что первое вам приходит на ум?
— Баран.
— Правильно. Но Блеет — фамилия. Каким вы видите ее обладателя?
— Боюсь, не шибко привлекательным. Лицо как у барана. Голова утонула в плечах. Маленькие озабоченные глазки. Руки болтаются вдоль туловища. Он носит перчатки…
— Черные перчатки, — кивнул Джеймс.
— Да, черные перчатки.
— И черные туфли?
— Точно. В крапинку.
— В серую крапинку, я полагаю. По-моему, Блеет носит только черное и серое. Белое — никогда. Бараны не бывают чисто белыми.
— Это верно.
Я умолк. Джеймс отвел глаза. Я думал, что мы покончили с Блеетом, но не тут-то было.
— Какая у него фигура? — спросил он меня.
— Округлая, — сказал я. — Не жирная, но пухлая.
— Он невысок.
— Да-да.
— Но и не карлик.
— Точно. Не карлик.
— Вы говорите, он округлый?
— Именно. Похоже, ему приходится ложиться на пол, чтобы надеть пальто. Вкатиться в него. Он не может застегнуть пуговицы.
— Их застегивает слуга.
— Да, а потом помогает ему подняться.
— Он носит фетровую шляпу, — добавил Джеймс.
— Причем носит в руках — и толком не знает, что с ней делать.
— И у него черный воротник.
— Абсолютно точно! Каракулевый.
— Боюсь, он часто ноет.
— Я бы сказал — бесконечно.
— И глаза у него на мокром месте…
— Да, его все время что-то гложет.
— Вы когда-нибудь его встречали?
— Нет, — сказал я. — Он же не существует!
— Теперь существует.
Джеймс покосился в мою сторону и улыбнулся по-детски с озорной и почти самодовольной улыбкой.
Я рассмеялся.
— Теперь вы понимаете, в чем ценность моих списков?
— Еще как понимаю. Я всю жизнь гадал, откуда писатели берут имена своих персонажей.
— Большинство появляются уже со своими именами, — отозвался он. — Изабель Арчер, например. Вовек не забуду тот день, когда она возникла в моем сознании и сказала: «Я здесь, можешь начинать». Словно я художник, а она пришла позировать ко мне в студию.
— «Женский портрет»?
— Да. Стоило ей назвать имя, как я сразу его узнал. Как будто она вчера оставила мне свою визитку… Или не вчера, а неделю назад. Я ждал ее прихода. Не то чтобы я сразу все про нее понял — просто я знал, что она мне интересна. Меня влекли к ней дразнящие намеки, сплетни и слухи о ее жизни. Казалось, мне уже рассказывали о ней. У меня было такое впечатление, что она реальна и я последним о ней услышал. «Ее зовут Изабель Арчер, — сообщил мне внутренний голос. Тебе интересно?» Да, сказал я. Да. «У нее много денег», — добавил голос. Деньги — трагедия — интрига — Отчаяние… Мне пришлось прервать этот ряд, чтобы добежать до бумаги. Н-да… Понимаете? Ты видишь лицо, фигуру, потом слышишь имя, и охотнику до сплетен, живущему в тебе, хочется узнать все. Всю эту грязную историю. Или грустную. Или прекрасную — какой бы она ни была. Изабель Apчep, богатая и красивая — или же бедная и заурядная. Какая? Несомненно, американка, попавшая в сети утонченного европейского коварства и доморощенной американской жадности. Что с ней станется? Вот она сидит перед тобой — улыбающаяся и спокойная с виду, — и это все, что ты знаешь. А потом… начинаешь писать.
— Вас послушать, так это очень просто, — промолвил я.
Мне не понравилась история Изабель Арчер, хотя, естественно, я не мог ему этого сказать. Конец был слишком трагичным, хотя и правдивым, и я закрыл книгу с чувством глубокого разочарования. Не скажу, чтобы я вел моральный образ жизни, и тем не менее я жду этого от других. А разве все мы не ждем?
— Вам стоит лишь окинуть взглядом людей, которые собрались в моей гостиной, — продолжал Джеймс, — чтобы понять, как это трудно на самом деле. Прочитать по лицу. Понять жест. Что вы можете сказать мне о каждом из них? Гораздо меньше, чем вам кажется, Пилигрим, даже если вы думаете, что знаете их как свои пять пальцев. Все люди лгут, так или иначе, в той или иной степени. Никто не говорит правду о себе самом. Это просто невозможно. Мы всегда ищем себе оправдания. Что-то всегда нуждается в оправдании. Мы наносим друг другу непоправимый вред, поскольку не хотим оправдывать чужие недостатки — только свои. И это печально. Как раз этим-то я и беру, — закончил он с жаром. — Тем, что умею видеть, воспроизводить и оправдывать ложь других людей.
