— А куда отрок подевался? — вспомнил о Сергуне другой мужик. — Надобно ему каши оставить.
Но Сергуне уже не до еды. Попятился он, за деревом укрылся. Постоял маленько, затем осторожно, чтоб не заметили, выбрался за монастырские ворота и, не став дожидаться конца ночи, поспешил уйти подальше от монастыря.
* * *
Под Москвой чаще попадались села и деревни, стала многолюдней дорога.
Довелось Сергуне заночевать в одном селе. Зарылся в стоге прошлогоднего сена, угрелся. Ко всему ночь теплая. Сено пахнет травами и прелью.
Утром вылез из стога, осмотрелся. Видит, село большое, домов десятка полтора. Хоромы боярские обнесены тыном, избы смердов по обе стороны боярской вотчины, за селом пашня.
Заглянул Сергуня на боярское подворье: клети, конюшни, скотный двор, обилье. У самого крыльца хором отрок с ноги на ногу переминается. Парень Сергуню на голову перерос, а волос такой же белый, только кудрями вьется. Посмотрел он на Сергуню и спрашивает насмешливо:
— И откуда ты такой выискался, ушастый?
Сергуня засопел обиженно, а парень уже миролюбиво говорит:
— Доведись тиуну на тебя наскочить, он бы тебе за сено по шее накостылял, а то, чего доброго, и плетей испробовал. Не поглядел бы, что ты не его боярина холоп.
— А ты откуда узнал, что я на сене ночевал? — удивился Сергуня.
— По голове сужу. Отряхнись.
Сергуня провел пятерней по волосам, спросил:
— Ты чего пнем стоишь?
— На правеже я, тиуном поставлен. Вчерашнего дня приехала Аграфена, моего боярина дочь, и уговорила: уведи да уведи ей коня тайком. Я и согласился. Конь с норовом, скинул ее в кусты. Аграфена сарафан изорвала и сама исцарапалась. Вот тиун за то и наказал меня, хоть Аграфена и заступалась.
— Лют тиун?
— Еще как! Боярину нашему Версеню под стать. Боярин на Москве, а тиун Демьян в селе… Тебя как звать?
— Сергуня.
— А я Степанка. Идешь куда?
— В Москву.
— Возьми и меня с собой, вдвоем удачи пытать будем. Что мне здесь? Нет у меня ни отца, ни матери. Один я.
— Коли такое желание, пойдем, — обрадовался Сергуня. — Чать, вдвоем веселей.
— Ты только, Сергуня, обожди меня вон там, у опушки.
А я, как солнце закатится, к тебе явлюсь.
* * *
Аграфене нет и четырнадцати, но собой она видная, не в отца, нескладного, долговязого. Всем взяла боярышня, и телом, и лицом. Брови у нее стрелами вразлет, ресницы пушистые, глаза черные озорные.
У Аграфены характер своенравный. То она важная, не подступись, а то вдруг словно бес в нее вселится, уйдет с дворовыми отроками на омутные места за кувшинками либо еще чего затеет. И тогда нет с ней сладу. Не всяк из отроков одолевает ее в борьбе, вот разве что Степанка. Из всех мальчишек выделяла его Аграфена за силу и ловкость. А может, и за то, что красив Степанка лицом…
Боярин-батюшка Аграфену за озорство и в горенку запирал, и поучал, да все не впрок Вот и нынче, не успела в село приехать, как с коня свалилась.
Теперь сидит Аграфена у открытого оконца, мечтает. На ссадины дворовые девки листья подорожника наложили, а сарафан мастерицы в переделку взяли.
Сгустились сумерки, и в горенке стемнело. Не заметила Аграфена, как Степанка, таясь, к оконцу пробрался.
— Аграфена, я это.
— Чего тебе? — высунула голову Аграфена.
Степанка не ответил, замер. Поблизости раздался голос тиуна Демьяна. Аграфена сказала шепотом, и в глазах ее блеснули смешинки:
— А не осерчал? Из-за меня наказали?
— Я на тебя не в обиде, хоть и наказывают без справедливости, — ответил Степанка. — Да и не впервой, привык ужо. — Потянулся к оконцу, сказал, чуть помедлив: — Пришел проститься. Насовсем ухожу из села.
Аграфена брови подняла, спросила удивленно:
— Куда собрался?
— Сам еще не ведаю. Может, в Москву, а может, на окрайну, в казаки…
— А я как, Степанка?
— А что тебе? У тебя отец боярин.
— Эх, Степанка, а я мыслила, друг ты мне, — укорила Аграфена.
Степанка виновато возразил:
— К чему говоришь такое. Я тебе друг, сама ведаешь. Да только жизнь у меня здесь постылая. Тиун аки зверь, родства нет никакого. А ты же сюда в редкие дни наезжаешь, все больше на Москве.
— Ну и уходи, — надула губы Аграфена.
— Не держи на меня обиду, — сказал Степанка, — дай час, буду я именитым, тогда ворочусь к тебе.
Аграфена хихикнула.
— Ты? Аль боярин ты? Вот ужо не знавала, чтоб смерд да именитым стал…
Но Степанка не расслышал последних слов. Незаметно перебежал через двор, вышел за ворота.
* * *
У Сергуни шея заболела, вертит головой туда-сюда. Любопытно ему, что за город Москва.
А город и впрямь дивный. В цветенье садов, наливе распустившейся сирени, умытый утренней росой, в тихом пробуждении.
Прочно, как богатырь, стоит он на слиянии рек Москвы и Неглинной. Крепость — Кремль со времен князя Дмитрия Донского в камень взят. Земляной город, Белый, Китай-город…
Посады мастеровых: тут тебе горшечники, кожевники, плотники, кузнецы и иной ремесленный люд. Живут тын к тыну, изба к избе, тес да солома. В частые пожары огню раздолье.
Островами боярские дворы с амбарами да клетями, с хоромами рублеными и каменными, просторные, светлые, в игре позлащенных крыш, переливе стекольчатых оконцев.
Боярские заборы высокие, крепкие. Церквей в Москве множество, да одна больше другой: какие из кирпича сложены, какие деревянные.
Утро раннее, а народу на улицах полно. Сергуня за всю дорогу от скита до Москвы не встречал столько.
Степанка над товарищем потешается:
— Ты, Сергуня, коли глазеешь, так рот закрывай, а то невзначай воробей залетит.
Сергуня на друга за шутку не в обиде. Тому не впервой бывать в Москве, все это раньше повидал.
Привел Степанка Сергуню к подворью боярина Версеня.
— Гляди-кось, моего боярина палаты.
У распахнутых настежь ворот зевал до ломоты в скулах караульный мужичок, рыжий, в лаптях и длинной посконной рубахе навыпуск.
Дождавшись, когда караульный отлучится, Степанка с Сергуней прошмыгнули во двор и напрямик к поварне. От дверей дух дурманящий и пар валит. Пахнет щами сытными да хлебом свежим, печеным. В животах у Сергуни и Степанки от голода урчит, слюна к горлу подкатывается. Увидела их стряпуха, сжалилась, вынесла полпирога с капустой, ткнула:
— Берите да убирайтесь, а то приметит боярин либо тиун, быть худу…
