— Ты не явилась даже на похороны родителей, хотя мой муж отправил тебе письмо!
— Я не смогла. В ту пору я только-только родила Тао.
— И что? У тебя наверняка полно служанок — могла бы оставить девчонку на них!
— Господин был против того, чтобы я покидала дом. Путь не близкий.
Ши подозрительно прищурилась.
— А сейчас что с ним случилось? Почему он тебя опустил?
Ин-эр тяжело вздохнула и, не найдя подходящего ответа, неловко произнесла:
— Просто я давно не была дома.
— Вообще-то это мой дом, — заявила Ши, продолжая разглядывать сестру и племянниц. Внезапно ее взгляд упал на ноги старшей девочки, и она с отвращением воскликнула: — Какие огромные ступни! Ты что, не бинтовала ей ноги?!
Мэй вздрогнула и спряталась за спину Ин-эр.
Этот жестокий обычай так искалечил ноги ее матери, что в детстве она долго не могла ходить. Даже сейчас, передвигаясь по улице или даже по дому, Ин-эр постоянно искала опору.
Когда однажды Мэй залюбовалась ее маленькими ножками, мать усадила дочь рядом с собой, сняла свои крошечные туфельки и показала Мэй изуродованные ступни, напоминавшие бесформенные куски мяса, после чего рассказала о тех страданиях, какие ей пришлось вынести. Тогда же Ин-эр сказала Мэй, что она наполовину маньчжурка, а они воспитывают своих дочерей иначе, чем китайцы: рождение девочки не считается несчастьем, им позволяется сидеть в присутствии старших, есть вместе с мужчинами, играть с мальчиками.
Остатки гордости заставили Ин-эр вздернуть подбородок, и на мгновение Мэй увидела мать прежней, независимой и гордой женщиной.
— Ее отец маньчжур, а у них не принято бинтовать девочкам ноги.
Ши презрительно фыркнула.
— С такими лягушачьими лапами ее никто не возьмет замуж.
Мэй ожидала, что мать возразит, но та промолчала.
— Сколько ей? — спросила Ши.
— Девять.
Тетка поджала губы.
— Время упущено. Тогда ты должна немедленно начать делать это с младшей, иначе будет поздно!
— Хорошо, я подумаю. Мы можем остаться у тебя или нам вернуться в гостиницу?
Ши передернула плечом.
— Вы надолго?
Ин-эр сделала неопределенный жест, который встревожил Мэй. Зачем оставаться у этой сварливой женщины, которая им явно не рада! Не лучше ли поехать домой?
Между тем мать отцепила от пояса красиво вышитый мешочек с благовониями, с которым никогда не расставалась, и протянула его сестре. Потом открыла плетеный дорожный сундучок и вынула из него красную лаковую шкатулку и черепаховый гребень.
— Возьми.
Мэй знала, что это личные вещи матери и что Ин-эр ими очень дорожит. Что заставило ее отдать свои маленькие сокровища Ши?
Так или иначе, тетка заметно подобрела и пригласила их в дом.
У Ши и ее мужа было трое детей, две девочки и мальчик. Махнув рукой, она небрежно представила им гостей. Потом раздвинула одну из дверей и сказала:
— Это ваша комната. Обедать будем, когда придет Цзин.
В маленьком помещении не было другой мебели, кроме скромно расписанной ширмы, простых некрашеных циновок и двух жестковатых топчанов. Однако усталое лицо Ин-эр озарилось радостным светом.
Она с трудом успокоила Тао, которая устала и раскапризничалась. Попросила Мэй принести воды и, напоив младшую дочь, уложила ее спать.
Мэй залюбовалась сестренкой, ее пухлыми ручками и свежим, румяным лицом. Мать всегда наряжала Тао в тончайшие платья нежных расцветок и вплетала ей в волосы цветы.
Ин-эр выглядела утомленной. Тяжело опустившись на ложе, она развернула широкий веер из бамбуковых планок с натянутой на него шелковой тканью, вышитой диковинными цветами и птицами, и принялась обмахиваться.
— Почему ты отдала, этой женщине свои вещи? — спросила Мэй.
— Чтобы она позволила нам остаться.
— Зачем? Мне не нравится в этом доме. Тут все чужое. Я хочу вернуться обратно.
— Боюсь, нам придется позабыть слово «хочу» и делать то, что скажут.
— Почему?
— У нас осталось мало денег, и нам некуда идти.
— А наш дом? Разве у нас нет дома?
Ин-эр опустила глаза, и ее длинные ресницы дрогнули.
— Мы никогда не вернемся туда.
Если бы мать сказала, что завтра на небе взойдет черное солнце, Мэй удивилась бы меньше.
— Как, почему? — вскричала она, чувствуя, как на глазах закипают слезы.
Ин-эр не ответила. Женщина не могла рассказать своей маленькой дочери правду. Быть может потом, когда та подрастет…
Без сомнения причиной случившегося была… скука. С течением времени роскошный, но неизменный окружающий мир стал вызывать у нее тошноту. Если в первые годы Ин-эр купалась во внимании господина, то после на смену ей пришли другие наложницы, красивей и моложе, и он посещал ее все реже и реже.
Как и все женщины, она любила делать покупки. Однажды по дороге на рынок Ин-эр увидала сквозь кисейные занавески паланкина прекрасного молодого воина, и в ее душу проникла болезнь, от которой не существует лекарства. В ее нежном, белом как алебастр теле зародилось убийственное пламя, а в безупречно причесанную головку проникли похожие на сверкающие молнии мысли.
Сейчас Ин-эр не хотелось вспоминать, как ей удалось подкупить служанку, а той — передать записку. Каждая встреча с Чаном была путешествием в рай по крутым волнам любовной стихии.
Тот день, когда господин узнал об измене наложницы, стал самым чёрным днем в ее жизни. Ин-эр было страшно думать о том, что стало с ее возлюбленным. Оставалось надеяться, что его душе не придется долго томиться в круге перерождений.
С ней самой господин поступил иначе. Ей было велено собрать личные вещи и покинуть усадьбу. Ин-эр оценила и жестокость, и милосердие своего повелителя.
— Что толку говорить об этом? — со вздохом сказала она дочери. — Того, что уже случилось, нельзя изменить.
Ин-эр решила переодеться к обеду. Когда она принялась стягивать платье, раздалось мелодичное звяканье, напоминавшее журчание весеннего ручейка. То звенели тонкие яшмовые пластины, прикрепленные к подолу ее одежды.
Этот звук навсегда запомнился Мэй, как призрачный голос прежней, навсегда потерянной жизни.
Когда Ин-эр вышла из комнаты, на ней был новый наряд, соединявший в себе множество оттенков сиреневого цвета, изящные туфельки и белые чулки. Она уложила волосы в сложную волнистую прическу, закрепив ее при помощи шпилек и заколок. Лицо было матово-белым от пудры, губы выкрашены в розоватый цвет лепестков цветущей яблони.
Муж Ши, Цзин, пораженный красотой свояченицы, уставился на нее, как на диковинку, а Ши заскрежетала зубами от злости.
