Пролог
Праздник поминовения усопших приходился на сто пятый день после зимнего солнцестояния. В этот день запрещалось разводить огонь в очаге и готовить пищу, но бедной вдове Вэнь из селения Сячжи все же пришлось это сделать, отчего, как считала ее дочь Ниу, и пошли все их беды.
Началось же с того, что Бао Синь, не первый год добивавшийся руки Ниу, прибежал в их дом с сообщением о том, что к селению движется маньчжурский отряд[1].
— Прячьтесь! Неизвестно, чего от них ждать!
Бао предлагал женщинам найти укрытие, но не собирался вставать на их защиту. Как всякий крестьянин, он не имел иного «оружия», кроме деревянной мотыги с железным наконечником.
Немолодой и некрасивый Бао не нравился Ниу. Вэнь тоже его не привечала: у него не было ничего, кроме ветхой хижины да крохотного рисового поля. Впрочем, завидные женихи не спешили обивать их порог. Так уж повелось на этом свете: богатство тянется к богатству, а бедность — к бедности.
Вскоре маньчжуры вошли в селение. Их доспехи блестели, словно панцирь майского жука под полуденным солнцем. От них исходило ощущение власти и грозной силы.
Старуха-соседка сказала:
— Бойтесь их! У них оскопленные души. Они пройдут по нашим телам, как по ровной дороге! Выжмут из наших сердец все соки, так что те обратятся в камень.
Мать и дочь не успели убежать в лес, а в маленьком домике с кухней и комнатой было негде спрятаться. Когда один из чужеземных воинов появился на пороге, Вэнь упала ниц, а после того, как он резким движением руки велел ей подняться, заискивающе и настороженно смотрела ему в глаза.
Ниу робко выглянула из угла, в который забилась от страха. Маньчжур был выше мужчин их деревни, его глаза напоминали спелые сливы, а зубы были белыми, как очищенный миндаль.
Воин бросил под ноги Ниу двух диких уток. Он заговорил на ломаном языке, подкрепляя речь жестами, и женщины поняли, что он приказывает им развести огонь и приготовить пищу.
Спорить не приходилось. В доме была лишь сваренная с вечера просяная каша, от которой маньчжур наверняка отказался бы.
Ниу глядела, как пламя жадно пожирает бамбук, а тот корчится, словно от боли, и ее одолевало тревожное чувство.
Воин, не отрываясь, смотрел на девушку, и ее лицо опаляло жаром, тогда как по спине пробегал холод. Хотя от принесенной маньчжуром и приготовленной Вэнь дичи шел аппетитный запах, от волнения Ниу не смогла проглотить ни кусочка.
Утолив голод, мужчина вынул из-за пазухи мешочек и показал его Вэнь, после чего ткнул пальцем в ее дочь и кивнул на обмазанный глиной кан[2].
— Не сопротивляйся, — сказала Вэнь, — он все равно это сделает, а так хотя бы не покалечит. Другой бы просто взял тебя силой, а этот предлагает деньги.
У Ниу подгибались ноги и дрожали губы. Мать ушла в кухню, а она с ужасом смотрела, как маньчжур расстегивает тяжелый пояс, на котором болтались массивные железные подвески. Когда, стягивая с нее шаровары, он провел руками, по ее бедрам, она едва не лишилась чувств.
Сидя в крохотной кухне возле остывающего очага, Вэнь подбрасывала данный маньчжуром мешочек в руках так, будто он был полон раскаленных углей. Нет, это не самое худшее. Иным приходится продавать дочерей в публичные дома, а то и вовсе убивать при рождении. На эти деньги они спокойно проживут до следующей весны.
Из-за перегородки раздался тонкий вскрик, послышалась приглушенная возня. Зажав руками уши, Вэнь улеглась на дырявую циновку и постаралась заснуть.
Утром, перед тем как сесть на коня, маньчжур улыбнулся Ниу и потрепал ее по плечу.
В его жесте была небрежная ласка, а во взгляде сквозило равнодушие: жажда завоеваний, странствий, вечной новизны влекла его вперед.
Резкий ветер сдувал слезинки с бледных щек Ниу. Хотя в эту ночь она не испытала ничего, кроме стыда и боли, ей хотелось, чтобы воин взял ее с собой, потому что не понимала, что станет делать, если останется в Сячжи.
Когда со дня отъезда маньчжурского отряда прошло два месяца, Ниу окончательно уверилась в том, что беременна. Старуха соседка дала ей какие-то травы, но они не помогли. Тогда Ниу решила поговорить с Бао и позвала его на лесную поляну, подальше от людских глаз.
Ярко-синее небо было чистым и гладким, точно туго натянутое полотно. Темные сосны застыли сомкнутым строем на страже тишины и покоя маленькой, затерянной среди гор деревни.
Ниу по-прежнему была красива, но тонкие черты ее лица словно покрылись налетом обреченности и печали.
— Я честна с тобой, Бао, — сказала она, сделав роковое признание. — Или бери меня такой, какая я есть, или я никогда не буду твоей.
— Твоя мать согласна?
Ниу кивнула. А что оставалось делать Вэнь, если ночь, проведенная с маньчжурским воином, оставила в теле ее дочери куда больший след, чем она рассчитывала!
— Хорошо, — коротко произнес Бао. Было заметно, что его распирают досада и злость.
— Я только прошу, — кротко промолвила Ниу, — чтобы ты не обижал этого ребенка.
Бао с отвращением посмотрел на ее пока еще плоский живот.
— Неужели ты ему рада!
— Нет, но я понимаю, что он ни в чем не виноват.
— Ты хочешь, чтобы я признал его своим?
— Так будет лучше для всех.
Месяц спустя Ниу вышла за Бао Синя и перешла в его хижину. Отныне здесь ей предстояло жить, работать, рожать детей и закончить свои дни.
Ребенок появился на свет в начале зимы, в самые унылые и мрачные дни года. Он был таким, как все младенцы, но на его лице, пониже левого глаза, чернела крупная родинка, напоминавшая звездочку.
— Смотри-ка, знак! — заметила повитуха. — Твоего сына ждет необычная судьба.
— Счастливая или нет? — взволнованно произнесла Ниу.
— Этого я не знаю.
В хижину вошел Бао, и повитуха объявила:
— Мальчик! Тебе повезло.
— Уж если кому и повезло, так только не мне, — проворчал мужчина, а когда повитуха ушла, процедил: — Маньчжурское отродье!
— Бао, — в голосе Ниу была укоризна, — ты обещал!
Да, он обещал и старался сдержать свое слово. И все же когда он увидел здорового крупного младенца — порождение чужого семени, боль пронзила его, казалось, до самых костей.
