— Возможно, в моем стремлении помочь несчастному человеческое любопытство смешалось с Божественным милосердием, — смиренно согласился приор, — но разве Иисус не наказывал нам не отделять плевелы от пшеницы?
— Как легко обратиться к Священному Писанию, дабы оправдать собственные низменные склонности! — воскликнул аббат; от нахлынувшего гнева у него на висках вздулись вены.
— Может, любопытство и присуще человеку, но разве философы не считали его скорее добродетелью, нежели пороком? — Приор не желал сдавать позиции в интеллектуальном поединке, в который его втянул настоятель. — Сам великий Аристотель утверждает, что в основе философии лежит удивление. А Фома Аквинский указывает, что величайшие мыслители древности, ведомые собственным разумом, пришли к осознанию единичности и уникальности Создателя, задаваясь философскими вопросами.
— Меня совершенно не волнует, что думали Платон или Аристотель! — воскликнул дон Теодоро. — Ты прекрасно знаешь, что некоторые богословы слишком много внимания уделяют ученым-язычникам! Я предпочитаю цитировать Священное Писание, которое учит, что любопытство — мать всех пороков, первое из всех зол, приведшее человека к грехопадению. Причиной первородного греха стало желание Евы попробовать запретный плод. Именно любопытство, желание узнать, невзирая на запрет Бога, заставило ее вкусить от древа познания добра и зла. Только притягательное могущество знания, знание ради самого знания, привело к тому, что Адам последовал за женой в ее падении. Хотя ты, дон Сальваторе, и думаешь, что тобой движет милосердие, но ты нарушил устав и помог этому человеку только ради того, чтобы удовлетворить собственное любопытство. Поступив так, ты заставил других братьев стать пособниками в твоем заблуждении. Известно, что в отсутствие отца дьявол сеет смуту среди его сыновей. Завтра все вернется в норму, сразу же после псалмопения юношу отправят в странноприимный дом Святого Дамиана.
— Дон Теодоро, вы прекрасно понимаете, что если сейчас раненый еще не совсем потерял рассудок, то там он окончательно сойдет с ума. А если не свихнется, то умрет от какой-нибудь заразной болезни. Ежегодно более трети несчастных обитателей приюта умирают от разных недугов.
К аббату вернулось самообладание.
— Брат Сальваторе, этот человек — умалишенный, — сказал он, — а наш монастырь — не госпиция. Кроме того, ты забыл о двух ужасных преступлениях, которые произошли после его появления. Может, сам юноша и не совершал их — хотя это еще надо доказать, — но, несомненно, именно он стал причиной всех неурядиц. Я намерен произвести полное расследование и раскрыть эти убийства. Сейчас же главное — избавиться от человека, навлекшего столько несчастий. Позже я собираюсь посетить его в доме призрения и проверить, одержим ли он дьяволом, как полагают некоторые из братьев.
— Святой отец, умоляю, дождитесь возвращения Тоскани. Как знать, может, он привезет сведения, которые вернут юноше память и имя.
Аббат прекрасно понимал, что приор пытается отложить выполнение одного из его решений, которые он, дон Теодоро, будучи настоятелем монастыря, в течение трех десятков лет принимал единолично, отвечая только перед Богом.
— Каждый день мы принимаем дюжины паломников, путников, нищих и даже разбойников, — сказал он. — По нашему уставу любой человек может три дня получать пищу и кров на странноприимном дворе. Никому не дозволено оставаться дольше, тем паче — внутри монастыря, ведь это помешало бы нам вести жизнь, посвященную служению Господу. Благодаря твоей заботе раненый исцелился от телесного недуга, но не от душевного. До сих пор он не произнес ни единого слова. И вряд ли произнесет. Ему здесь не место, дон Сальваторе. Я не понимаю, что за странная привязанность заставляет тебя возиться с потерявшим разум юношей, который принес нам столько бед.
— Дайте мне последний шанс, — настаивал приор, словно не замечая язвительного замечания. — Если Тоскани не будет еще три дня, а незнакомец так и не заговорит, обещаю, что больше не буду вас беспокоить. Выполню все ваши приказания и лично отвезу юношу в приют Святого Дамиана.
Отец Теодоро опустил взгляд на книгу и закончил разговор тем же усталым, не терпящим возражений тоном:
— Завтра на рассвете, дон Сальваторе. Сразу же после псалмопения.
Приор не стал возражать. Он знал, что аббат не отступит от принятого решения.
Выйдя из кельи настоятеля, дон Сальваторе сразу же отправился в церковь и упал на колени перед иконой Девы Марии.
Приор истово молился, когда к нему подошел привратник и сказал, что торговец Тоскани вернулся из поездки и, несмотря на поздний час, ждет его в монастырской приемной, чтобы поговорить.
— Хвала Господу! — вздохнул облегченно дон Сальваторе. Он встал, поклонился иконе и поспешил к привратницкой.
Глава 9
— Ну что? — нетерпеливо спросил дон Сальваторе друга, схватив того за руки и подталкивая поближе к огню.
Круглое веселое лицо торговца резко контрастировало с аскетической худощавостью приора. Однако глаза обоих приятелей блестели совершенно одинаково — как у уличных сорванцов, затеявших очередную шалость. Приор подумал, что, скорее всего, у дона Теодоро не было времени поесть, и потому, прежде чем дать волю любопытству, попросил принести легкий ужин. Друзья уселись рядом с большим камином.
— Все шло совсем неплохо, — начал купец свой рассказ. — Я попал на гору Афон, выдав себя за паломника, а оказавшись там, посетил русский православный монастырь Святого Пантелеймона. Привратник был весьма любезен и даже говорил немного по-итальянски, так что я показал ему портрет. Лицо показалось привратнику знакомым, но больше ничего он сказать не смог. Я спросил его, не покидал ли какой-нибудь иконописец за последние несколько лет стены монастыря, и он рассказал мне об ученике великого критского художника Феофана Стрелицаса, молодом итальянском монахе, которому запретили писать иконы, после чего он неожиданно исчез.
Самому привратнику не довелось встречать юношу лично, однако монах знал, что тот был послушником в монастыре Симона-Петра. И потому я решил отправиться туда, в самый поразительный из двадцати афонских монастырей, построенный на самом краю скалы, что нависает над морем. Когда я добрался до обители, то стал расспрашивать привратника, но тот не знал ни слова по-итальянски. Пришлось послать за одним из братьев, уроженцем Пьемонта, который оказался простым, разговорчивым человеком. Когда я показал портрет, он не сдержал испуганный возглас: «Иоаннис, брат Иоаннис!» — «Он умел писать иконы?» — спросил я, воодушевленный оборотом, который принял наш разговор. «О да! — ответил монах. — Он был замечательным художником, за несколько месяцев всему научился. Но отец-настоятель запретил ему рисовать, потому что некоторых братьев смущало выражение и красота ликов его Мадонн. Должен сказать, что ни одному существу женского пола, будь то даже животное, не дозволено ступать на Афон, и мы много лет не видели женщин». Слова монаха прозвучали чуть огорченно, а потом он добавил с озорной улыбкой: «Обычно иконописцы копируют изображения со старых, написанных столетия назад икон. Монахи, которые их писали, часто черпали вдохновение в воспоминаниях о лицах своих матерей или, еще хуже, в облике настоятелей, считая, что те близки Пресвятой Деве благодаря своему благочестию. Бедная Богоматерь! Вы бы видели, какой ее изображают — с квадратным подбородком и бычьей шеей, только бороды не хватает! Но брат Иоаннис знавал настоящих женщин, прежде чем попасть сюда!» Когда я спросил пьемонтца о мирском имени брата Иоанниса, тот призадумался, а потом ответил: «К сожалению, не помню. Юноша пробыл послушником всего лишь несколько месяцев, затем два года жил в монастыре под именем, которое принял при постриге. Знаю только, что он родом из Калабрии». Потом я поинтересовался, что стало с иконописцем. «После того как глава общины запретил ему рисовать, — ответил монах, — он исчез из монастыря, и я не знаю, что с ним случилось. Спросите лучше настоятеля. Он говорит по-итальянски и наверняка вспомнит».
