о Семене или о Петре…
петушиное пенье и здесь повторяется трижды
ночь ничуть не теплее, все та же в углях синева
ну привяжется баба какая-то будто бы видела…
я-то сперва
невпопад, не о том: не отсюда, мол, беженец лишний
нет – уперлась – ты был с Ним! помимо желанья, слова
из меня выползают нерусские, с шипом и хрустом…
эти как-то внезапно умолкли, уставились, даже сосед
бородатый, в застиранных джинсах,
не чуждый искусствам,
от меня отодвинулся – нечеловечески пусто
неестественно тихо… играет негреющий свет
на их лицах обрывочных
В ночь Диониса Господню
живчик такой, человечек, во всяком режиме
знавший и вкус винограда и возраст вина
где он теперь, если всё наконец разрешили?
всё обнаружили, выпили, съели, достали со дна
даже афинское судно с амфорами в рост гренадера
возле Сухума где нынче дурная, сухая стрельба —
где он, ценитель, убийца с душой винодела
с кем он гуляет, обнявшись? по-прежнему ли неслаба
пьяная песня его над разрушенным пирсом
в ночь Диониса Господню с карающим тирсом?!
Степное число
ну да, из Киева из Харькова а то и
Херсон совсем уже – являются с винтом
в затылке: Хлебников, мычание святое
гомеровских степей, протославянской Трои
о вечном Юге об овечьем о живом
добро бы только в гости из гимназий
в именье на каникулы на связь
фамильную с корнями… нету связи!
живи себе среди вселенской смази
«г» фрикативного по-девичьи стыдясь
тогда-то и находится учитель
библиотекарь школьный или так:
читали вы зангези? а прочтите!
сияет медный таз подвешенный в зените
каштаны жарят на стальных листах
и в углях синий жар и давленые вишни
усыпавшие узкий тротуар
и ход истории где ты уже не лишний
ты знаешь механизм и то что сроки вышли
и то что между немцев и татар
качнулся маятник наверх полезла гиря
а ты хозяин времени, пока
царит южнороссийское четыре
священное число с предощущеньем шири
и вкусом козьего парного молока
Одесская волна
сарматская лавина одесситов
жизнелюбивые, губастые (наган
ладонями согретый) обессилев
на реквизированный валятся диван
и пишут – и в журнал! и давятся от смеха
а там уже одышка, эскадрон
за гробом с дроботом, гороховое эхо
прощального салюта… с похорон
кто возвращается в редакцию, кто к делу:
допросы фельетоны вечера
в Колонном зале пенье a capella
в сортире по утрам… посмертная игра
в живые классики и превращенье в шутку
соленую, прибрежную, в союз
Воды и Гибели, Восторга и Рассудка
под сенью гипсовых недружественных Муз
На дороге у креста
то колющий то режущий уют
то зрелище при свете самопальном
стекла и музыки – там русские поют
на языке своем прощальном
почти по-аглицки – нащупывая крест
впечатанный между сосками
то колющий то режущий то сканью
украшенный – в оплату за проезд
из Петербурга до Женевы
давно уже назначенный, с тех пор
как рыцарь бедный от Марии Девы
имел одно последнее виденье
решительный и тихий разговор
Из книги «Предграничье». 1994
Скит на перешейке
неестественно-чистобородый в одной лишь холстине
объявляется старец на пальцах учить по-немому
о невидимом ангельском чине
о надежде на вкус приближенной к лимону
собираются в кучку адепты на выходе из электрички
добираются долго, теряя сомнительный транспорт
наконец – Голубиная речка и громоподобные птички
и запрет жестяной над мостом недорушенным распят
и о чем они спросят когда со ступенек ледащих
их какая-то сила под землю швырнула?
бывший финский блиндаж,
посредине пластмассовый ящик —
сам как лунь восседает и время его не согнуло
У нас и у них
Судили у них, а сидели у нас —
и разные вышли герои:
у них адвокат по-шекспировски тряс
Евангелием над головою,
у нас подсудимый просил карандаш,
а когда не давали – царапал
известку ногтями (ну как передашь
иначе – по камерам и по этапам?):
Он жив еще, уничтожаемый, наш…
По слухам, расстрелян. Казался распятым,
но видел сегодня: Его в коридоре
вели под конвоем. Меня оттеснили к стене
успел различить над Его головою
движение круглое, ставшее Светом во мне.
Церетели и судейские
«племя бывших ветеранов —
пламя будущих бойцов!
а повереннный Баранов
и присяжный Жеребцов
не уверенные в деле —
так, судейский инвентарь…» —
думал тайный Церетели
сам потенциальный царь
пламя там же где и племя
и другие племена
под обломками полемик
истина погребена
Церетели в ценном склепе
притворяется что спит
в стенах – кольца в кольцах – цепи
гроб качается скрипит
но Баранов с Жеребцовым
сквозь бумажную метель
опоясанные словом
невредимые досель
шествуют по коридору
появляются в дверях
и наводят на Контору
первоиудейский страх
Господне лето
Господне лето! ни шмелев ни шестов
такую не застали благостынь:
аресты в мае в райскую теплынь
в июле в пору дачного блаженства
конвейерный допрос, поток слепящей тьмы!
здесь папоротник цвел над протоколом
и торф горел подкожный и такого
