кладбищ, моргов, не говоря уже о патологоанатомах, прямо или косвенно соприкасаются с покойником, но ни об одном из них не следует вести речь как о некрофиле. Основанием для такого вывода могут быть лишь итоги изучения конкретного человека.
Если некрофилия — влечение, тяготение к смерти и одновременно страх перед ней, а танатология — это наука о смерти, естественно, что некрофилия как научная проблема теснейшим образом связана с этой наукой. Многие смерти наступают по некрофильским мотивам. Все это означает, как уже отмечалось, что нельзя исследовать некрофилию вне танатологии.
Итак, некрофилия может быть определена как тяготение человека к смерти, начиная от последнего бродяги и кончая «великим диктатором», и на основании такого тяготения — лишение других или себя жизни. По сравнению со стремлением к мертвому, разлагающемуся, неживому, если это не нарушает уголовный закон, такая некрофилия представляет собой чрезвычайно, исключительно опасное явление. Причины тяготения к смерти могут мотивироваться любопытством к этому неведомому и грозному, вызывающему страх, желанием заглянуть туда, за грань и тем самым снизить это «нечто» или совсем снять; некрофилия может мотивироваться потребностью показать свою силу и власть; некрофилия может также мотивироваться древнейшим влечением, когда первый человек или еще получеловек не ощущал разницы между живым и мертвым и допускал, что это одно и то же. Если бы он был еще животным, он страшился бы смерти на организмическом уровне, но он уже не был животным, но еще не был и человеком. Наконец, даже у конкретного человека могут, причудливо переплетаясь, наличествовать все названные выше мотивы, причем, как правило, на бессознательном уровне.
На это могут возразить, что у некоторых народов, например ацтеков и майя, смерть не считалась чем-то особенно страшным. Поэтому люди этих народов чуть ли не добровольно отдавали себя палачам и покидали сей мир с уверенностью, что в том мире все будет не хуже, чем в этом, а может быть, и лучше. Естественно, что майя и ацтеков воспитывали так, чтобы они не боялись смерти и, возможно, даже стремились к ней. Но остается неясным, насколько они поддавались, подчинялись воспитанию и внушению, а насколько в глубине души все-таки страшились ее и хотели бы избежать.
Поистине необъятные возможности для проявления некрофилии (как и других отвратительных явлений, например садизма) предоставляет война, особенно если иметь в виду не только сами военные действия, но и отношения к военнопленным и мирному населению воюющих стран. То же самое можно сказать о революциях и бунтах, но они в этом плане более ограничены. Однако агрессию во время войн, революций и бунтов ни в коем случае нельзя уравнивать с некрофилией, а тем более ею объяснять эти явления, учитывая, что агрессия может быть использована и для защиты жизни, здоровья, чести и достоинства человека.
Представляется, что некрофилия не есть следствие только инстинкта смерти, во всяком случае полностью, целиком. Ведь инстинкт, согласно классической теории, является врожденным, биологически детерминированным побуждением, а некрофилии можно научить, воспитать некрофила с тем, чтобы он получал от этого удовольствие, даже наслаждение. Разумеется, наряду с этим может существовать биологически врожденное, часто бессознательное влечение к причинению смерти, своей и чужой.
Возражая против безоговорочного отнесения некрофилии к инстинкту смерти (3. Фрейд достаточно обстоятельно исследовал инстинкты и жизни, и смерти), нужно обратить внимание на то, что тем не менее влечение к ней вообще может быть и инстинктивным и к тому же вполне осознанным. Некрофилия бывает у человека и никогда не бывает у животных, но их тоже ждет смерть. Таким образом, совсем не отрицая, что есть инстинкт смерти, способный породить некрофилию, видится возможным предложить другое понятие — движение к смерти. Это движение весьма многослойно и в некоторых случаях охраняет жизнь, когда, например, жертвуют собой ради другого. Движение к смерти может порождать новую жизнь, когда, например, рыба идет на нерест и вслед за этим сразу умирает.
Не могли пройти мимо некрофилии литература и искусство. Об этом достаточно обстоятельно писал Ф. Арьес. Он отмечал, что вплоть до конца XVII в. художники стремятся подчеркнуть, оттенить контраст между живым и мертвым. Рождается целая гамма красок, которыми передают первые признаки смерти. Будь то воскрешенный ангелом сын Агари в пустыне на картине Эсташа Ле Сюёра в музее в Ренне, или убитый Ахиллом Гектор у Донато Крети в Болонье, или даже мертвый Христос в «Снятии с креста» Рубенса в Вене — всюду та же мертвенная бледность и трупная синева тела, тронутого смертью и внушающего ужас или скорбь.
Но наступает момент, когда первые признаки смерти начинают внушать не ужас, а любовь и вожделение, как это уже хорошо видно в «Адонисе» Николя Пуссена. В готическом романе «Мельмот-скиталец» (1820) Чарльз Роберт Мэтьюрин описывает corpselike beauty прекрасного молодого человека, трагически истекшего кровью. Писатель говорит о «трупной красоте, которую свет луны делал достойной кисти Мурильо, Розы или кого-либо из тех живописцев, что, вдохновляемые гением страдания, находят удовольствие в изображении самых изысканных человеческих форм на пределе агонии». Но ни «св. Варфоломей с содранной кожей, свисающей, как драпировка», ни «св. Лаврентий, сжигаемый на решетке и выставляющий свою прекрасную анатомию посреди обнаженных рабов, раздувающих пламя», «не стоили этого тела, лежащего под луной».
Эту двойственность восприятия печати смерти, эту «трупную красоту» художники конца XVIII — начала XIX в. стремятся выделить, подчеркнуть, без колебаний и сдержанности своих предшественников. На полотне Уильяма Этти в Йоркском музее юная Геро со всей страстью бросается на труп утонувшего Леандра, цвет которого, цвет слоновой кости, изысканно контрастирует с розовой свежестью кожи его возлюбленной. У Генри Фьюзли (настоящее имя — Йоханн Хейнрих Фюссли) Брунхильда в легком платье, скорее подчеркивающем ее наготу, распростерта на постели, созерцая нагого Гюнтера, обреченного ею на мучительную смерть: его руки и ноги связаны одной веревкой, мускулы дрожат от напряжения. Таких примеров можно было бы привести немало. В мире воображаемого смерть встречается с вожделением.
Ф. Арьес отмечает склонность к могильным сценам также у английского и французского театра XVII в. Уже в средневековой литературе можно найти, например, такой мотив, как воскресение мнимого мертвеца (у Джованни Боккаччо даже в трех новеллах «Декамерона»). Но здесь кладбищенские мотивы не мобилизуют эмоции, не усиливают драматизм переживания, а служат лишь развитию интриги. Правда, и у Боккаччо есть новелла, где мотивы любви и смерти, сближаясь, заставляют думать почти
