можно даже сказать, «подпольная», диссидентская и тем особенно привлекательная. Именно в таких текстах развивались процессы, которые впоследствии охватывали изменением все уровни русской литературы. На отважный эксперимент в поисках нового содержания и свежих форм шла именно низовая литература.
Второе отличие от западноевропейской средневековой литературы определяется тем же. На Западе сакральные тексты существовали на латинском языке, а народная литература возникала на основе испорченной латыни, в многочисленных вариантах романских или германских языков. На Руси все слои литературных текстов создавались на одном языке — славянском. До начала XV в. диалектные отличия были несущественны и не влияли на расхождение в текстах. Поэтому создавшееся положение — два уровня текстов — создало не два литературных языка, как на Западе, а два стиля одного языка. Их взаимное влияние друг на друга впоследствии обеспечило развитие художественных средств литературного текста.
Третье отличие хорошо известно. Гений Аристотеля подарил Европе ту великую мысль, что мысль и язык взаимозависимы, что идея не может существовать без воплощения в слове, что логическое и языковое представляют собою две стороны одного листа, на котором и записаны знаки культуры. Разорвать их никак нельзя, но их «разорвали» разделившиеся христианские конфессии. Из формулы
ratio = мысль > ментальность,
logos = язык > духовность,
католичество извлекло первый член, а православие — второй. Это обусловило и особенности средневековых европейских литератур, и отношение к ним разных слоев общества.
Разумеется, на практическом уровне существования это не приводило к тому упрощенному состоянию, которое часто приписывается сегодня русским: будто в отличие от логически строгой мысли и прагматической рассудочности западного человека мы обретаемся на уровне образов и впечатлений и неспособны к разумному решению проблем. Рассудительность и практическая тонкость мысли русского мужика поражает иностранца с XV в., с этим тоже все в порядке. Речь идет о предпочтениях: для русского сознания духовно идеальное, возвышающее над бытом выше приземленно человеческого рационализма. Дух направляет мысль, а не наоборот.
Не забудем, что ratio и logos представляют собой одно и то же единство логического и лингвистического, мысли и слова, и только выражено оно в латинском или в греческом термине. Мы наследники византийского Логоса, но даже сравнение смыслов греческого и русского слов, logos и «слово» при внешнем их подобии показывает различия, существующие между культурами. Греческий термин образован от глагола со значением ‘говорить’, тогда как «слово» — от глагола со значением ‘слушать’. В греческом слове преобладает идея разумности, того же ratio, тогда как для славянского употребления более характерно значение, связанное с выражением духовного, а не рассудочного знания. В греческом подчеркивается индивидуальная возможность человека распоряжаться своим собственным «логосом», а в славянском указана зависимость личного «мнения» или суждения от общего, соборного восприятия или знания (совместного co-знания) — не личным разумением человека, а божьим произволением, в которое надлежит «вслушаться». Такое предпочтение коллективного и возвышенного существенно, оно подчеркивает направленность славянского выбора. Оказывается, даже при переводе греческого термина logos славяне заимствовали природно свое, то, что ближе их духу: «Ratio есть человеческое свойство и особенность; Логос метафизичен и божествен» (Лосев 1991: 215).
Сказанным определяется и предпочтение в производной терминологии. Модное ныне слово «менталитет» («ментальность» в русской форме) соотносится именно с рацио; в русской традиции ментальности соответствует духовность, т. е. та же способность воспринимать и оценивать мир и человека в категориях и формах родного языка, но с преобладанием идеальной, духовной точки зрения. Когда русский философ пишет для западного читателя, он вынужден «переводить» понятие духовности, подобно тому, как это делает Николай Бердяев: «Русский ментализм еще скажет свое слово Европе». Речь идет о «русской духовности».
В остальном средневековая культура совпадала на Западе и на Востоке Европы, характеризуясь следующими признаками:
а) эта культура носит вербальный характер — все средневековые «художества» исходят из слова («В начале было слово...»), а особое отношение к Логосу обусловило у православных предпочтение «Иоаннова христианства» (слова Николая Бердяева намекают на Четвертое Евангелие) христианству «Петрову» или «Павлову»;
б) средневековая культура насквозь символична, поскольку принятие христианства ведет к заимствованию готовых христианских символов, последовательно сохраняющихся как образец в литературе новопосвященных «новых людей»; это обусловило художественные особенности текстов, о которых речь ниже, но главное, что несет с собой символ, — «утрату красок» (Лев Карсавин) в восприятии и изображении мира; такова цена, которую платит культура за углубление смыслового поля личного сознания христианина;
в) средневековая культура традиционна — это культура культа, и тексты её таковы же (формульность, этикетность, канон). Общность языка и равноценность заложенных в древнерусских текстах идей сохраняли массив текстов почти неизменным, обеспечивая общность культурной традиции во времени и в пространстве распространения Slavia Orthodoxa — православной культуры Средневековья.
Национальная культура создаётся постепенно путем диффузии исконно славянских (языческих) и заимствованных христианских черт, но первые книжные жанры заимствованы.
В заимствовании литературных жанров велика роль языка-посредника; таковым поначалу был для нас старославянский язык (возник в X в. на староболгарской основе), к моменту распространения христианских текстов на Руси уже имевший качественные переводы с греческого и латинского языков. Более того, и потаённую литературу — апокрифы различного содержания — древнерусские книжники получили сначала в переводах, сделанных в Восточной Болгарии. Разница заключалась лишь в некоторых расхождениях в лексике и в произношении. Например, там, где болгарин писал жизнь или болѣзнь, русский автор предпочитал слова живот и болесть или недуг. Если болгарский книжник по старинке писал (и произносил) благодѣть, нощный вран, прежде, то русский его собрат заменял подобные формы на благодать, ночной ворон, преже или (что важно) оставлял их наряду со своими разговорными формами, так что в результате столкновения старых и новых форм в одном тексте постепенно вырисовывались различия в стиле, высоком и обычном.
Так преобразовывался материал литературного текста — форма, в которую облекается всякая мысль. И в нашем изложении, естественно, возникает проблема языка, стиля и жанра.
Язык изменяется постоянно; сначала в качестве литературного языка (языка древнерусской литературы) был представлен только церковнославянский (и параллельно ему «наддиалектный» русский в устных формах фольклора — с усреднением диалектных форм, с обобщением литературных формул независимо от места сложения устного текста). С XVII в. мы видим уже соревнование двух форм литературного языка, церковнославянского и русского, а с XIX в. в качестве литературного (и языка литературы) является и навсегда остается национальный русский, потому что развитие новых поэтических средств и речевых формул возможно только на материале родного — «живого» — языка, только он обогащается семантически.
Стиль также постоянно преобразуется, на первом этапе [1] с предпочтением высокого стиля как единственного, на втором [2], а
