загона назад к палатке целителя.
— oOo~
Ольга вышла из палатки, ей нужно было облегчиться. Хотя многие мужчины до сих пор пугали ее, они не приставали к ней и не насиловали с тех пор, как Леиф снял с ее шеи и рук веревку. Как будто им было приказано оставить Ольгу в покое.
Только Вали теперь остался в палатке, и он уже исцелялся от лихорадки и заражения. Ольга думала, что этот гигант выживет. Должно быть, он был чем-то большим, чем просто человек.
Бренна, женщина-воин — Ольга несколько раз слышала, как ее называли Дева-защитница, и думала, что разобрала значение этого слова — спала в палатке целителя, рядом с Вали. Эти двое были связаны, хотя Бренна, похоже, не знала об этом. Сильная аура мира поднималась вокруг, когда они касались друг друга. В этом месте было так мало мира, что Ольга не могла не заметить. Мир Вали и Бренны давал ей какое-то подобие покоя.
Возвращаясь из-за дерева, за которым она присела, Ольга услышала какой-то звук и остановилась.
Лесное животное? Нет, мужчина. Звук боли или удовольствия. Звуки, которые издавали некоторые мужчины, были похожи.
Стон. Это был стон — длинный, глубокий, мучительный стон истинной боли. Ранее она слышала крики солдата, которого пытали, но за пределами лагеря не могло быть пленников. Должно быть, это был кто-то из налетчиков, и Ольга решила проигнорировать его и вернуться в палатку целителя. Теперь, когда Вали выздоравливал, возможно, Свен захочет помочь женщинам.
Или он решит, что она ему больше не нужна, и отправит ее обратно в загон. Она замерла, задаваясь вопросом, а стоит ли обращать внимание на боль одного из чудовищ, убивших так много ее соплеменников.
За исключением того, что Ольга уже не могла считать их чудовищами. Она чувствовала, что ей нравятся и Свен, и Дэн. И Вали, и Бренна. Спрятавшись в палатке целителя, выполняя работу, которую она хорошо знала, Ольга стала для них не просто рабыней, а мастером своего дела. И она видела больше этих людей, чем женщины в загоне, привязанные к шесту.
Она не смогла проигнорировать боль, когда та была так близка и так очевидна. Ольга двинулась в направлении звука.
Там был Леиф. Сидел на большом камне, спиной к ней. Она узнала его кожаный доспех, по которому рассыпалась грива золотистых волос. Леиф сидел, согнувшись, спрятав лицо в руках, и он снова и снова стонал в ладони.
Звук чистого горя.
Это была настоящая боль, глубокая и мучительная. Он хотел побыть один. Решив, что стоит развернуться и оставить его, прежде чем он узнает о ее присутствии, Ольга не осознавала, что идет вперед, пока не оказалась почти рядом с ним. Леиф не обращал на нее внимания, пока ее рука не вытянулась и не коснулась его головы, не провела по волосам. Они были мягкие и густые, как золотистая пряжа.
Леиф дернулся от ее прикосновения и вскочил, его большая рука сжала навершие меча у бедра. Он был готов к бою, но на лице была все та же чистая боль, что и в голосе.
— Ты, — сказал он, но в этом слове не было ни обвинения, ни злобы. Только удивление.
— У тебя боль.
Его плечи расслабились.
— Ни один целитель не может облегчить ее.
Не зная, почему, Ольга подошла к Леифу и положила ладонь ему на грудь.
— Значит, боль в сердце. Печаль.
Леиф уставился на ее руку, и она почувствовала, как поднимается и опускается его грудь. Затем он поднял свою руку. Обхватив пальцами запястье Ольги, он убрал ее руку со своей груди.
А потом снова сказал:
— Никто не может облегчить ее, — и повернулся и пошел обратно к лагерю, оставив ее одну в растущей темноте.
Глава 2
Прикосновение рабыни осталось на его коже даже после того, как Леиф убрал ее руку. Оно жгло его как ожог, пронзая насквозь до самого сердца.
Она была маленькой, такой маленькой. Когда женщина подошла к нему и положила руку ему на грудь, ей пришлось поднять свою руку на уровень лица. И такой изящной — ее ключицы выпирали под кожей, а руки и ноги были длинными и стройными. Ее глаза были большими и темно-карими, как у лани, а волосы были темными. Они были связаны узлом на затылке и завернуты в шарф, когда Леиф впервые ее увидел, но тяготы лагерной жизни лишили ее шарфа, и теперь длинная коса спускалась по ее спине ниже талии.
Женщина выглядела как существо из Альвхейма (прим. один из миров в германо-скандинавской мифологии, родной мир светлых Альвов), красивая и чувственная, и не предназначенная для этого жестокого мира мужчин.
Он был рад спасти ее от насилия, но не смог спасти ее от судьбы. Колдер убьет всех пленников, когда они отплывут в Гетланд. Даже если бы он или его отец захотели заняться торговлей рабами — а они об этом и не думали — их корабли уже набрали столько добычи, что едва оставалось место для самих налетчиков.
При мысли о замке разум Леифа снова обратился к ужасу и злости, которые наполняли его, когда пришла рабыня. Он снова увидел Эйнара, своего младшего сына, единственного из его детей, оставшегося в живых, — он увидел голову своего мальчика, выставленную на блюде, выложенном зеленью, его мертвый рот и глазницы, набитые фруктами.
Эйнару было всего четырнадцать лет. Леиф не позволил бы ему отправиться в этот поход. Но у Эйнара уже было его кольцо. Он был мужчиной, а не мальчиком, и он сделал свой выбор. В четырнадцать лет сам Леиф уже был женат и даже стал отцом.
Тот первый ребенок, а теперь все шестеро его детей, и его жена, и ребенок, которого она носила — все были мертвы. Леиф остался один.
Их мир был жестоким миром страшной и красивой смерти. Это была та смерть, к которой стремился воин, если он хотел попасть в Валгаллу. Леиф не питал иллюзий; он хорошо знал, что Эйнар может умереть в этом походе, как и любой из них. Жить на лезвии меча, умереть на лезвии меча. Это был их путь.
Однако то, что сделал принц, находилось за пределами их понятий о чести.
Принц Владимир решил, что это хорошая шутка, — призвать налетчиков в замок, унизить и оскорбить их, подав молодых разведчиков Эйнара Хальвара в качестве праздничного блюда.
Теперь принц и его слуги были мертвы, и налетчики удерживали его замок и его земли.
А
