ей в глаза – только на волосы.
Все смеются. Много, очень много смеются. Мама, папа, Лиза.
Скоро у нее будет сердце умершего человека. Может быть, вот что у нее с лицом – это он, другой, пытается выглянуть, заранее примеряет на себя ее, Лизу.
Я знаю, что ничего плохого не случится. Но не смеюсь. Мимо на тележке везут мотки бинтов. Со скрипом крутятся маленькие черные колеса.
Хочу поскорее домой.
– Пока, – говорит Лиза и обнимает меня, сидя на койке. Она в первый раз в жизни целует меня в щеку.
Я краснею и отворачиваюсь к окну.
Там, на улице, идет мелкий холодный дождь.
* * *
На двери ее комнаты все так же написано: «Не входить».
Вернутся ли родители туда или комната вечно будет ждать ее возвращения, дряхлея и покрываясь пылью?
Комнату эту я ненавижу. Она не пустая. Там есть кто-то. Другая сестра. Невидимая, сделанная из темноты, пыли, спертого воздуха. Из запаха лекарств. Ее легко почувствовать. Она бросается на тебя, едва зайдешь, хватает холодными невидимыми руками.
Я так и слышу, как ее пыльные губы кричат: «ИДИ К СЕБЕ!»
Сейчас суббота. Лежу на полу и смотрю в потолок. Дома тишина. Все еще идет дождь. Шторы задернуты, зеркала и телевизор укрыты скатертями. Кто-то сказал, что это для того, чтобы Лиза не заблудилась в отражении, когда будет навещать нас. И я зову ее, тихо-тихо, чтобы мама не услышала. Но она не отвечает.
* * *
В последние дни я много думаю об этом.
Если получилось у такой дуры, как Оля, получится и у меня.
Наконец решаюсь.
Открываю ящик стола. Бинт все еще там. Он больше не кажется гадким. Аккуратно раскладываю его на старой Лизиной кровати, потом тихонько, чтобы не скрипнула дверь, пробираюсь в ее комнату. Со стены, с плаката Sex Pistols[1], смотрит английская королева. Глаз у нее нет, но все равно страшно, и кажется, что она следит за мной. На улице зажгли фонари. Осторожно открываю шкаф и достаю оттуда Лизины джинсы и свитер.
«ИДИ К СЕБЕ! НЕ МЕШАЙ!»
Почти бегом возвращаюсь в свою комнату.
Зимняя одежда осталась в моем шкафу. Достаю шапку, вязаные перчатки, только Лизины носки не нахожу, поэтому кладу свои.
Раскладываю вещи на нижней, Лизиной, кровати.
Беру иголку и нитки и кое-как сшиваю все это.
Вкладываю бинт в свитер.
Хлопает дверь. Никто не говорит ни слова, но я знаю: это вернулся папа. Слышу его шаги. Он идет на кухню к маме. Они долго-долго шепчутся.
Что делать? Спрятать одежду или не прекращать начатого?
Только решаю продолжить, как слышу стук в дверь.
– Ложись спать уже.
– Хорошо, пап.
Отец отчего-то решил, что я должен спать. Все время. Это единственное, с чем он обращался ко мне в последние дни.
Он так и не заходит.
Для головы я беру наволочку с Лизиной подушки, засовываю ее под шапку.
«Теперь вспоминай кого-нибудь мертвого».
И я вспоминаю. О том, как мы с Лизой приносили из зала диванные подушки и строили крепость, о том, что она подарила мне на Новый год набор динозавров, а я ей диск Ramones. О том, как мы с ней хоронили собаку и Лиза плакала еще сильнее, чем я.
О том, как, стоило мне увидеть кошмар, достаточно было просто спустить руку с кровати и Лиза обязательно брала ее и держала, пока я не усну.
– Ты не спишь еще? – Голос отца за дверью. Сейчас зайдет и все увидит.
– Уже ложусь.
– Выключай свет.
Они с мамой стали вампирами. Ненавидят свет и громкие звуки.
Скомканное лицо на подушке напоминает белую розу, а еще что-то склизкое, вроде того, что я видел в витрине магазина «Океан».
Укрываю сестру одеялом. Как раз вовремя. В комнату входит отец.
– Ложись уже!
Он совсем старый. Лицо, если присмотреться, желтое, как стены той самой больницы. А в волосах седина.
Он щелкает выключателем. Закрывает дверь.
* * *
За окном светит фонарь, льет дождь.
Тот, в шкафу, начинает шевелиться.
Втягиваю воздух. Запах поля, скошенной травы, цветов.
Ненавижу природу.
Я никогда больше не поеду к бабушке.
Забираюсь в свою кровать. Думаю о том, что теперь все станет как прежде. Мама будет смотреть телевизор, отец читать газеты и, громко прихлебывая, пить чай на кухне. И Лиза…
Дверца шкафа скрипит. Из щели выползает Он. Волочится по комнате. Дергается, точно хочет взлететь и никак не может. И я вижу теперь, что он вовсе не безголов. То колесо, что прервало его жизнь, оно стало его частью.
Оно и есть его голова.
Оно не просто черный резиновый круг.
Оно – темнота в комнате и за окном.
Оно – пугающие тени по углам.
Оно – это тихий мамин плач.
Оно – пустая Лизина кровать.
Оно – седина в волосах у папы.
Оно – все, чего я когда-либо боялся. И я знаю, что это его тоска, его мертвые неспокойные мысли червями заполнили все вокруг. И они во мне.
Они во всех нас.
Я отворачиваюсь к стене.
– Лиза, – шепчу я.
Пахнет лекарствами. Бинтами. Резиной. Старой. Грязной.
Черной.
– Лиза! – зову я громче, чтобы разбудить сестру, и свешиваю руку.
Мерзость
Рассказ
Как же тут воняет! Прокисшей едой, потом и, кажется, мочой. Свет едва освещает сальную скатерть да табуретки, покрытые чем-то вроде смеси грязи и воска.
Носки липнут к полу.
В углу рядом с хлебницей стоит большая картина. Новенькая. Сверкает красной и зеленой краской. Удивительно яркая на этой серо-желтой кухне.
Рядом, среди крошек, огарки тонких церковных свечей.
– Вот отсюда она лезет! – Бабка показывает куда-то за газовую плиту.
Заглядываю туда.
Пускай для этого приходится коснуться решетки, к которой прилипли горелые листья капусты.
Работа у меня такая.
За плитой пыль, крошки да красная перчатка-прихватка в паутине у самого пола.
– И как она сюда помещается? – продолжает старуха. – Мертвые, они, наверное, как кошки. Голова пролезла – пролезет и остальное. А голова у ней маленькая была, что у девочки. Так что, наверное, поместилась бы.
Киваю.
Лиза с серьезным видом чиркает в блокноте.
Молодец. Быстро учится.
– Да вы
