была далеко, за большим белым амбаром, сложенным из похожих на мрамор каменных плит.
В избе Захар перекрестился на образа, помолился об окончании пути.
Изба у Захара сложена из толстых лиственничных бревен, небеленая внутри. Настасья моет стены, как пол. Балки на потолке и брусья стен свежи, всюду светло-желтая, ровно выструганная, как полированная, лиственница.
Просторная горница и кухня обставлены дубовыми скамьями и столами, на стенах расшитые полотенца.
Вошел Иван. Принес сумку, чайник, охотничье ружье, чепан.
— Я уж не стану задерживаться, — сказал он.
— Садись, получай расчет…
Купец и ямщик уселись рядом на лавке. Захар отсчитал деньги, отдал крестьянину.
— Вот тебе за разгон, как уговаривались.
Иван нахмурил лоб и, видимо, с трудом подсчитывал деньги.
— Правильно, что ль?
— Верно, Захар Андреич, правильно будет.
Тогда Захар высыпал в ладонь медных денег, побренчал ими и отдал Ивану.
— Держи, ребятам на пряники. После будешь на заводе, заезжай в лавку, тебе материи отрежу. Рубах сошьешь к свадьбе, — пошутил Захар.
— Благодарствуем, — низко поклонился Иван. Бородатое лицо его при упоминании о свадьбе расплылось.
Старик спрятал деньги за пазуху и подтянул кушак.
— Спасибо, Андреич. В Низовке будешь, милости прошу. А совет-то мой не забывай. Лавку у нас открыть — прибыльное дело.
— После заеду, посмотрю.
— Ну, а покуда прощенья просим. — И Иван вышел из избы.
В окно было видно, как он подбежал старческой трусцой к тарантасу, завалился на сено и, нахлестывая тройку, помчался вниз по Широкой.
Глава 4
НАСТАСЬЯ
— Ну, рассказывай, чего тут у тебя? — спросил Захар.
Настасья присела рядом.
— Мы с Феклушей тревожились: на дороге-то, сказывают, шалят.
Захар улыбнулся счастливо, оттого что жена за него беспокоилась.
— Ты не бойся, — сказал он гордо. — Я ведь не один, да и с оружием. А я тебе гостинцев привез!
Булавин вытащил зеленую атласную коробочку. Щелкнул замком. Крышка отскочила, и внутри на черном бархате зазолотилась пара сережек, украшенных алыми камнями.
— Получай!
Настасья бережно взяла коробку и стала рассматривать подарок.
— Камешки-то красные, самоцветы, горят на свету. Играют… — И подумала: «Оголихинские бабы теперь изведутся с зависти».
Захар достал из сумки азиатский платок, затканный золотыми птицами и голубыми цветами.
— А сахару-то привез? — спросила Настя, не желая выказывать ни особого интереса, ни восторгаться подарками. — Я тут с бабами все по ягоды ходила.
— Мешки идут в обозе.
— У меня-то есть еще, а бабы досаждают со всех сторон. Новые-то богачки! Оголихина все сахару да сахару просит. Хочет варенья наварить на всю зиму, сладкое-то любит. Раздобрела, как корова.
— А вот в хребет-то ты напрасно ходила. Слыхала про людей недобрых, а поостеречься не догадалась.
— Да, слышь, у нас под заводом только Могусюмка ходит. А он заводских не трогает. А еще говорят — с Гурьяном побратались они.
— С Гурьяном? — спросил Захар, и глаза его блеснули.
Настасья заметила это и чуть-чуть покраснела.
— Мало ли что говорят, — сказал муж. — А вдруг позарятся на русских баб, как раз и украдут. Увезут в степь да продадут.
— Бойки у нас бабы-то, — лукаво улыбнулась Настасья, как бы не решаясь что-то рассказать мужу.
— И то не беда. Пусть их! Дома-то строгость!
— Как же! Дома все смирны. Грозен тятенька, а муж еще грозней! — держа в руке подарки, но не глядя на них и смеясь из-за плеча, сказала Настасья.
— Как же, — отозвался Захар, — так и надо.
— А Гурьян-то, — продолжала Настасья, — все под окнами у нас ходит… Глядит — того и смотри, что глазами бревна прожжет…
— На наш дом глядит? — встрепенулся Захар.
— А в лесу-то встретились с Гурьяном, — продолжала жена. — Так мы уж сторонкой, сторонкой, да поскорей и убрались.
— Так он и в лесу вас встретил? — ревниво спросил Захар. — Сильно он вас испугал?
— Ах, да что ты! Чем же он напугает? Он такой смирный, он никогда слова худого не скажет! Он смешной…
Захар стал рассказывать, как башкиры догнали его на дороге и отдали долг.
Вошла Фекла, жена приказчика Санки.
— Здравствуй, Захар Андреич! С приездом! Как мой-то там? Жив или его уже в лесу зашибли?
— Жив, здоров. Он с обозом отстал, скоро будет.
Феклуша — женщина молодая, но изможденная работой и постоянными родами.
После бани и обеда Захар сходил в лавку.
По случаю его возвращения собрались знакомые, мастера, торговцы, лабазники. Расспрашивали про ярмарку, про цены на шерсть и железо, про волнения в киргизской степи.
— Это все Хива мутит. Смущает этих мусульман, — говорил Терентий Запевкин, зажиточный заводской мастер, узколицый, лысый, с окладистой бородой, которой заросло все его лицо, только виден острый и кривой горбатый нос да узкие глаза.
— Есть знак и на Хиву и на турок, — говорил Захар. — Мне сами же азиаты рассказывали, что из Турции святые выпущены, чтобы смущать мусульман против русских.
— Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит, — молвил густым басом Прокоп Собакин, тучный бородатый мужик с обрюзгшим, багровым лицом.
— Змея укусит, — подтвердил Запевкин.
— Ай, ай, худой человек! — заговорил татарин-торговец Рахим Галимов. — Худой человек…
— Зашел я в городе в азиатскую харчевню, — рассказывал Захар, — с товарищем, с киргизом. Смотрим, сидят татары, киргизы. Какой-то человек, похожий на хивинца, глаза, как у ястреба, что-то рассказывает. Я киргиза спросил: «Что он говорит?» А этот киргиз, старый мой знакомый, еще отцу коней продавал, он мне перевел, что, мол, говорит, как на стене кафтан висит, так, мол, все русские висеть будут.
— Ну, а ты что? — с чувством спросил худой заводской мужик Кузьма Залавин, сидевший у порога на корточках.
— Ай, ай, худой человек! — восклицал Галимов. — Такой человек хватать надо, тюрьма сажать.
— Я подозвал хивинца к себе и спрашиваю: «Что, мол, ты сейчас говорил?» Он сразу струсил, согнулся. Мы с киргизом посмеялись и пошли прочь.
— У меня бы не ушел, — заметил Прокоп.
— Турция мутит, — сказал Запевкин.
— Только башкиры-то не подымутся против русских, — отозвался с порога Кузьма.
— Москвичи говорят, что война с турками будет, — подхватил Захар.
— Ну, а что в степи? Что слыхать? Хан-то киргизский…
Пошли разговоры про пограничные новости. Захар рассказал, что будто бы собираются отправлять войска на Хиву.
— Это ведь уж двадцать лет все говорят: мол, на Хиву, на Хиву — да никак не соберутся, — отозвался Собакин.
Потом разговорились про заводские непорядки: шел слух, что скоро будет новый хозяин, что льгота, данная на землю, кончается и больше ее не продлят.
Вечерело.
Мимо проехали ребятишки на конях, подняли пыль, и она стояла облаком в воздухе. Вдали синели низкие волны хребта.
Люди толковали о делах, ждали каких-то
